Главная Библиотека Николо-Корельский монастырь Современные публикации Шмигельский Л. Г. Перекличка времен

Шмигельский Л. Г.
Перекличка времен

Последнее обновление страницы: 25.08.2014 22:04:17

В 1998 году исполняется 60 лет молодому городу Северодвинску. Молодому, так как что такое 60 лет в Океане Времени? Капля, не более…

Основанный на том месте, где могучая Северная Двина своим южным рукавом впадает в Белое море, этот город как бы принял эстафету истории от тех древних русских поселений, которые возникли здесь уже в XI веке, как составная часть громадного края, сыгравшего исключительно важную роль в развитии Русского государства, – Поморья, Двинской Земли или Заволочья.

Попробуем же пройти по этому многовековому пути. На нем мы неизбежно встретимся с историческими параллелями и аналогиями, с той перекличкой времен, которая, при всей ее условности, интересна и поучительна.

Автор, не являясь профессионалом-историком, ни в коей мере не претендует на какие-либо исторические обобщения. Его задача, как краеведа-любителя, значительно скромнее – познакомить читателя с прошлым близкого каждому сердцу северодвинца уголка родной земли, освоенного трудами наших предков. Знать это прошлое, как представляется автору, – дело каждого уважающего себя человека.

ОТ ВИКИНГОВ ДО НОВГОРОДЦЕВ

Английский король Альфред Великий (872–900 гг.), при котором был составлен общеанглийский сборник законов и часть “Англосаксонской” хроники”, питал особую любовь к географии. Он повелел перевести с латинского на древнеанглийский язык историко-географические разделы сочинения священника из испанской Террагоны Павла Орозия “Семь книг против язычников”. И собственноручно сопроводил их описанием плаваний двух норвежских викингов: Оттара – вокруг Северной оконечности Скандинавского полуострова в цветущую торговую страну Биармию, и Вульфстана по Балтийскому морю на восток до устья Вислы. Сведения о них король подчерпнул из путевых журналов, переданных ему норман\с. 8\скими мореплавателями. Этот труд Альфреда Великого представляет большую научную ценность, а для нас, живущих на этой северной земле, еще и особый интерес.

Плывя на восток из северной Норвегии (район нынешнего Тромсе), Оттар на десятый день пути «должен был ждать прямого северного ветра, потому что, то ли берег сворачивал прямо на юг, то ли море врезалось в берег, он не знал. И поплыл он оттуда прямо на юг вдоль берега, сколько смог проплыть за пять дней. И там большая река вела внутрь земли. Тогда вошли они в эту реку, но не осмелились плыть по ней, боясь нападения со стороны местных жителей, ибо земля эта была заселена по одной стороне реки».

Вероятное время плавания Оттара, принадлежавшего к норманской племенной знати, – 870–890 гг. Подавляющее большинство исследователей считают, что узкие быстроходные с сильно загнутыми оконечностями парусно-гребные корабли Оттара – драккары, прекрасно сохранившиеся образцы которых демонстрируют ныне в музеях Осло и Копенгагена, действительно вошли в Белое море. Что касается “большой реки”, то здесь мнения ученых разделились – кроме Северной Двины ею могла быть одна из рек Кандалакшского залива (например, Варзуга).

Где же находилась страна Биармия, легенды о сказочном богатстве которой продолжают волновать умы ученых до сих пор? Некоторые исследователи считают, что под скандинавским словом “Биармия” следует понимать “Великую Пермию” русских летописей, занимавшую северо-восточную часть Приуралья. Такого же мнения придерживался и М. В. Ломоносов. В своей “Древней Российской истории” он писал: “Пермия, кою они (скандинавы, – Л. Ш.) Биармией называют, далече простиралась от Белого моря вверх, около Двины реки…". Другие помещают Биармию на Кольском полуострове, третьи относят к ней самый север Скандинавии между Варангер-фиордом и Кольским заливом и т. д. В пользу двух последних предположений приводят такой довод: Оттар назвал встреченных им людей "Boermes", что на древнегерманском языке означает “береговые люди”, а саму местность “Вегме”, то есть “Береговой полосой”.

По всей вероятности, понятие “Биармия” распространялось и на север Скандинавии, и на Кольский полуостров, и на земли, расположенные к юго-востоку от Белого моря, – на все территории северо-востока Европы, которые тогдашним западноевропейцам были мало знакомы.

\с. 9\ Но какие бы гипотезы ни строились о месторасположении Биармии и происхождении ее жителей – биармийцев, хроника короля Альфреда бесспорно свидетельствует о том, что уже в те далекие времена побережье Белого моря и берега впадающих в него рек были заселены.

Плавание Оттара открыло скандинавам дорогу в эти края. Об их многочисленных походах рассказывается в сагах, этих замечательных произведениях норвежского фольклора, сохраняющих в своей основе географические, этнографические и исторические свидетельства той эпохи. Но не всегда, как мы увидим в дальнейшем, морские пришельцы прибывали к беломорским берегам с мирными целями…

Первым русским людям, появившимся на европейском Севере нашей страны, как полагают, в XI веке, пришлось столкнуться не со сказочными биармийцами, а с вполне реальными кочевниками и полукочевниками, принадлежавшими к конгломерату угро-финских племен и занимавшими обширную территорию от берегов Ботнического залива до предгорий Урала.

Е. К. Огородников рисует следующую картину расположения древних чудских племен: Емь – по северным берегам Финского залива; Сум – на северо-западе от Еми, по восточному берегу Ботнического залива; Карелы – на восток от Еми, между озерами Ладожским, Онежским вплоть до берегов Белого моря; Заволоцкая чудь – на восток от карел, по рекам Онеге и Двине; Пермь – на юго-восток от Чуди, по Двине, по верховьям Камы; Печера – на север от Перми, по реке Печоре; Югра и Самоядь – на северо-восток от Печеры к Уральским горам, и даже за ними, до Лукоморья, то есть до берега Ледовитого океана.

Одно из таких племен – карелы в своем сложном движении с Запада на восток и обратно, совершавшемся под натиском других племен, в XI–XIII веках осело на некоторое время на южном побережье Белого моря, занимаясь охотой, морским промыслом и рыбной ловлей.

Отзвук того времени дошел до нас в названии монастыря, сыгравшего немаловажную роль в освоении нашими предками этого края, – это Николо-Корельский, к многовековой и далеко не однозначной истории которого мы будем в дальнейшем неоднократно обращаться. Из четырех устьев Северной Двины хорошо знакомое нам Никольское долгое время называлось Карельским. Это название \с. 10\ встречается на картах вплоть до XVII века. Тогда же Карельским именовался и Летний берег Белого моря.

Целеустремленное и планомерное заселение северных земель русскими связано с деятельностью Новгорода Великого, который в ХII–XV веках создал феодальное государство – Новгородскую республику. Уже в первый год своего существования (1137) это государство в Уставе новгородского князя Святослава Олеговича перечислило большинство северных территорий как подвластные ему земли. А начиная с 1264 года во всех договорных грамотах новгородцев с князьями, приглашаемыми для ведения военных дел, оговаривалось: “А се волости новгородские: Вологда, Заволочие, Печера…”.

Движение новгородцев на Север было обусловлено острой экономической необходимостью. Могущество “господина Великого Новгорода”, где скрещивались торговые пути между Востоком и Западом, основывалось на торговле. Самым ценным и дорогим предметом торга были русские меха, высоко ценившиеся в Европе. Большим спросом пользовался и “рыбий зуб” – моржовые клыки. Снаряженные боярами отряды служилых людей на легких плоскодонных парусно-гребных судах – “ушкуях”, двигаясь на север по системе рек и озер, этим древним дорогам, созданным самой природой, преодолевая сухопутные участки волоком, в конце концов вышли в Белое море. Возможные маршруты этого пути: от Каргополя по реке Онеге, по рекам Емце и Северной Двине, по трассе нынешнего Беломоро-Балтийского канала.

Плывя вдоль беломорского побережья, новгородцы находили удобные для стоянки бухты, входили в устья впадающих в море рек и ocновывали здесь промысловые поселения, которые становились собственностью (вотчиной) пославшего их боярина. Вслед за боярскими дружинниками двинулись на Север и крестьяне Новгорода и центра страны, спасаясь от усилившегося крепостного гнета и татарских набегов. От первых русских поселений на морском берегу или на рыбной реке во все стороны начинали распространяться деревни пахотной (“орамной”) земли, соляные варницы, семужьи “заколы”.

Так, по всей вероятности, возникли близко расположенные к нам населенные пункты: Луда, Уна, Ненокса, Сюзьма, Солза, Кудьма и др.

Немалую роль в освоении северных земель сыграли монастыри. Известный русский историк В. О. Ключевский, анализируя этот \с. 11\ процесс, писал: “Монах и крестьянин были попутчиками, шедшими рядом, либо один впереди другого”.

Уже к началу XV века все побережье Белого моря, и особенно южный (Летний) берег Двинской губы, было унизано русскими поселениями, зависимыми от бояр и частично от монастырей.

Коренные жители Беломорья встретили русских пришельцев без особой враждебности. За несколько веков мирного сосуществования часть чудских племен полностью растворилась в среде русских, являющихся носителями более высокой культуры. Другая часть откочевала в глубь побережья. М. В. Ломоносов считал, что среди этнических элементов, принимавших участие в формировании русского народа, угро-финским племенам принадлежит особая роль. В своей “Древней Российской истории” он писал: «Многие области, которые… чудским народом были, после славянами наполнились. Чуди часть с ними соединилась…».

Что касается карелов, живших на нынешнем Летнем берегу Белого моря, некоторая их часть передвинулась на запад, в район теперешней Карелии, но часть осталась на побережье, образовав прослойку так называемых “корельских детей” (по терминологии грамот Соловецкого монастыря).

Успехи освоения громадного северного края простыми русскими людьми были использованы узким кругом фактических правителей Новгорода – боярами, захватившими наиболее важные в промысловом и промышленном отношениях земли Поморья и превратившими их в свои наследственные владения – “вотчины” и “дедины”. Образовавшиеся здесь крупные землевладения состояли из мелких единиц, разбросанных на больших расстояниях и управляемых из Новгорода.

Среди новгородской знати выделялся род бояр Борецких, из среды которых неоднократно избирались посадники – правители Новгорода.. Могущество этой семьи основывалось на богатейших владениях в Поморье. К началу ХУ века Борецкие владели сплошным пространством по всему побережью Белого моря на запад от Двинского устья, в том числе Неноксой, Сумским посадом, устьем реки Выг, Кемью. Из близлежайших 1)Так в оригинале – прим. Андрущенко. к нам мест Борецким принадлежали земли вдоль реки Кудима (нынешняя Кудьма) и по Малокурье последняя, как представляется, это хорошо известная северодвинцам протока Северной Двины, именуемая “Корытки”).

В памяти народа до сих пор живут легенды об этом влиятельном \с. 12\ роде. Так, археологическая экспедиция из Ленинграда, побывав в 1971 году в селе Игнатьевском на Двине (бывшее Борок), записала со слов местных жителей предание о том, что уроженкой Борков была знаменитая представительница этого рода Марфа Борецкая, широко известная в русской истории и литературе под именем Марфы-посадницы.

С именем Марфы Борецкой связывают и покровительство возникшему одним из первых в Беломорском крае “монастырю на взморье” – Николо-Корельскому.

МОНАСТЫРЬ У МОРЯ

История появления монастырей на Беломорском Севере восходит к XII веку, когда, как полагают, на правом берегу Северной Двины в 40–50 километрах от впадения ее в Белое море, на урочище Пур-Наволок была основана Михайло-Архангельская монашеская обитель. В течение длительного времени этот монастырь, ставший впоследствии (в 1584 году) композиционным центром нового города – Архангельска, был единственным во всем крае.

В XIV, особенно в XV веках количество монастырей в Поморье растет. Это время вообще характерно тем, что центр монастырского строительства из средней полосы страны переместился на Север, в необжитые или малообжитые места, в глушь, в “пустыни”, где возникло 94 монастыря. Это было обусловлено многими причинами, главной из которых было отсутствие в центре свободных земель. Движение иноков в суровый поморский край шло, несомненно, на волне народного заселения Севера. Разные люди отправились в “пустыни”. Были среди них и такие, которые жаждали “тишины и душевного уединения”. Некоторые принимали монашеский сан по воле властей или родственников. Но многие искали в отдаленных обителях спасения от тягот эксплуатации. Это признавалось в официальной истории русской церкви, где сказано: “Случалось, что иноки заботились об устроении себе отдельной пустыни для того, чтобы жить по своей воле, не подчиняясь никаким монастырским правилам”.

Монахам-первопроходцам нельзя отказать в предприимчивости и настойчивости. Деревянные строения “пустыней” возникали вблизи лучших рыболовных угодий, соляных промыслов, которые постепенно попадали под их власть. Вокруг монастыря – “пустыни” образовывались крестьянские селения, составлявшие с ним один при\ с.13\ход. На первых порах крестьяне видели в монастыре защитника и приют на старости лет, но со временем в деятельности северных монастырей все больше и больше стало проявляться общее для монaxoв стремление овладеть крестьянскими землями, закабалить и заставить работать на себя крестьян. И в этом они находили полную поддержку сначала новгородских бояр, затем московских князей и царей, чьи вклады стали основой крупных монастырских землевладений.

В XV–XVI веках многие монастыри обосновались на побережье Белого моря – в Унской губе и Кандалакшском заливе, на Соловецком архипелаге (1436 г.), в устье Колы и в Печенгской губе на Мурманском берегу (1547 г.). Но самым первым среди “морских” монастырей Севера по времени своего основания считается Николо-Корельский.

Первое летописное упоминание о Николо-Корельском монастыре относится к 1419 году и связано с печальным событием – разбойничьим нападением скандинавов на беломорские берега.

Нужно отметить, что начиная с X века походы викингов в Белое море с целью грабежа и разбоя были обыденным делом. Норвежские саги подробно повествуют о “подвигах” на беломорском побережье и в устье Северной Двины многих морских разбойников, носивших характерные имена, такие, как Эйрик Красная Секира, Харальд Серый Плащ, Торер Собака и другие. Не брезговали набегами на богатый край и дружинники норвежских королей, а впоследствии и шведы, благо никакого отпора от совершенно невоинственного коренного чудского населения они не получали.

Но дело совсем изменилось, когда в крае появились русские. Они не только успешно отражали нападения заморских пришельцев, но нередко сами переходили в наступление, совершая походы на Норвегию. Для защиты своей территории норвежцы были вынуждены иыстроить на севере страны в 1307 году крепость Вардехус, в старину называвшуюся поморами Варгаевым (теперешний город Варде)…

Об одном из эпизодов этой длительной борьбы в Двинской летописи говорится так: “Николаевский Корельский монастырь Мурмане (норвежцы, – Л. Ш.) пришедши в числе 600 войною с моря в бусах и шнеках (небольшие парусно-гребные скандинавские суда, – Л. Ш.) в 1419 году пожгли и чернцов посекли”. Следовательно, в 1419 году монастырь, расположенный “не далее как в двух верстах \с. 14\ от самого Белого моря”, как сказано в его официальном “Описании”, уже существовал.

О времени основания монастыря в этом же “Описании”, относящемся к середине XIX века, повествуется туманно, витиевато: “Когда, кем и по какому побуждению или случаю и с чьего благословения построен был Николаевский Корельский монастырь, сего как древле – более нежели за целое столетие перед сим (то есть в середине XVIII века, – Л. Ш.) при бывшем нарочитом изыскании не открыто, так и ныне по хранящимся в монастыре актам невозможно было открыть, за неоднократным погорением монастыря с его имуществом и архивными делами”.

Подход к вопросу церковного историографа здесь ясен – отнести дату зарождения монастыря как можно дальше в глубь веков. Но большинство исследователей считают, что годом основания монастыря нужно считать 1410, а его основателем “преподобного Евфимия”. О последнем известно только, что этот монах жил среди “корельских детей” на Летнем берегу и “просвещал” их, то есть обращал в христианство.

Свое главное и первое название монастырь получил в честь Святого Николая, пользовавшегося на Севере большой популярностью и считавшегося покровителем всех мореходов, охотников ирыбаков. Еще в начале XX века при отправлении в море икона Св. Николая помещалась на корме всех поморских судов. Хотя в море приходилось рассчитывать прежде всего на собственные силы и умение, поморы говаривали и так: “Помогает ли когда Никола? Кто знает, все же увери шость укрепит. Это по старинке мы. Надея стародавня”.

Не приходится сомневаться, что Николо-Корельский монастырь являлся древнейшим центром освоения русским населением беломорского побережья и прилегающих к нему районов. С самого начала своего существования монастырь имел также и оборонно-стратегическое значение, и нападение на него норвежцев в 1419 году не было случайным. В результате этого нападения монастырь был совершен, но разорен и оставался заброшенным вплоть до 1471 года.

Восстановление Николо-Корельского монастыря в 1471 году, согласно народному преданию и официальной церковной версии, было осуществлено Марфой Борецкой, вдовой новгородского посадника Исаака Борецкого, оставившей яркий след в русской истории.

Это было время, когда многолетняя борьба между Москвой, стремившейся объединить все русские земли в единое государство, и \с. 15\ Новгородом, пытавшимся отстоять свою боярскую независимость, иступила в свою заключительную фазу. Ареной этой ожесточенной борьбы было и “златокипящее” Заволочье, которое Новгород хотел но что бы то ни стало отстоять как основу своего экономического и политического могущества.

Марфа Борецкая возглавила антимосковскую оппозицию новгородского боярства, всячески противившегося, вопреки воле народных масс, объединению с Москвой. Ее дом в Новгороде был местом бурных сходок и центром всех антимосковских интриг, в которых активно выступала и сама посадница, “вековечная супротивница”, отличавшаяся неистовым характером, и ее сыновья Дмитрий и Федор.

В 1471 году сыновья Марфы от первого брака Антон и Феликс были посланы матерью для осмотра обширных владений Борецких на берегу Белого моря. В конце этой поездки при подходе к Никольскому устью Северной Двины братья погибли в море при обстоятельствах, о которых в предании умалчивается. Может быть, разыгралась буря, может, обманул ложный прилив “маниха” (хорошо известная ныне неправильность приливного течения моря в нашем районе), но только лишь на двенадцатые сутки тела братьев были иыброшены волнами на берег как раз в месте заброшенного монастыря. Они были здесь же погребены, и “на гробах детей своих” Марфа повелела поставить монастырь с церковью “во имя Святого Николая”.

Тогда же Марфа одарила монастырь первыми вотчинами, сенокосными лугами, рыбными тонями и солеварнями. В ее дарственной грамоте – “крепости харатейной со свинцовыми печатями” – перечислены хорошо знакомые нам ныне места – подтверждение того, что в XV веке поселения там уже существовали: “А дала в дом Святого Николы… на Лявле острове село да в Конечных два села и по Малокурье пожни и рыбные ловища, а по церковной стороне и до Кудмы и вверх по Кудме и до озера и в Неноксе место за сенником и днорища и полянка… а кто се рукописание нарушит… сужуся с ним перед Богом в день Страшного Суда…".

Впрочем, в подлинности этой грамоты существует сильное сомнение, так как впоследствии монахи могли предъявить только “списки” с нее, то есть копии, ссылаясь на пожар 1798 года. Известный русский писатель, путешественник и этнограф второй половины Х1Хвека С. В. Максимов, посетивший монастырь в 1857 году, \с. 16\ в своей замечательной книге “Год на Севере” приводит мнение “скептиков… которые почитают ее (грамоту, – Л. Ш.) подложного, но неловкою подделкой корыстолюбивых монахов”.

… В отношении сохранившегося архива Николо-Корельского монастыря, накопленного за более чем 500-летнюю его историю, вообще нужно сказать, что он, как и архивы других северных обителей, представляет большую научную ценность. Хотя, как утверждает монастырский летописец, самые древние документы были забраны “изыскателями древностей Г. Свиньиным и П. Строевым”, но в руках монахов было сосредоточено большое количество подлинных старинных документов: рукописей, царских грамот, дарственных, купчих и т. д. Не нужно забывать, что в течение многих лет монастырь был единственным очагом грамотности во всей обширной округе. Ныне часть документов этого собрания находится в Ленинградском отделе Института истории АН (ЛОИИ), другая часть – в Архангельском областном архиве (ГААО) и широко используется в исторических исследованиях наших ученых…

Образ неистовой Марфы сопровождал Николо-Корельский монастырь во все времена его существования: при зарождении (как мы видели), в период расцвета, приходящийся на вторую половину XVII века, и в период последовавшего за ним упадка. Дело доходило до курьезов. Среди прочих атрибутов культа своей древней покровительницы монахи еще в середине XIX века демонстрировали якобы прижизненный портрет Марфы, совершенно игнорируя тот факт, что в то время светская живопись на Руси не была распространена.

Путешественник А. Михайлов, посетивший Николо-Корельский монастырь в 1856 году, так описывает свое впечатление от портрета Марфы Посадницы: “К сожалению, он (портрет, – Л. Ш.) подновлен в последнее время, а потому более или менее теряет цвет и значение как древность. Несмотря на то, невольно останавливаешься перед ним и долго всматриваешься в строгие, мужественные черты лица знаменитой посадницы. Черные, выразительные глаза ее блестят огнем энергии, а тонкие и красиво очерченные губы обличают в ней женщину характера твердого и воли непреклонной. Художник изобразил ее в земной одежде: на голове чебак, опушенный соболем; из-под откинутой шубки виднеется худощавая рука, покоящаяся на пояске”.

Поставленная ею церковь Святого Николая действительно существовала. В известной писцовой книге Мирона Вельяминова \с. 17\ (1622 г.) при описании монастыря упоминается “церковь Николая Чудотворца, древяна верх”.

Что же касается утонувших детей Марфы Борецкой, то некоторые первостроители нашего города помнят отдельную часовенку вблизи основного монастырского здания, сооруженную, как указывалось в упомянутом выше “Описании”, над их гробницей…

Это было время, когда от стен древнего монастыря началось строительство нового промышленного города, символизирующего собой совершенно иную историческую эпоху и одновременно преемственность многовекового процесса освоения Беломорья русским пародом.

В ЕДИНОМ МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ

Более 100 лет длилось соперничество между Москвой и Новгородом за обладание Заволочьем. Для Москвы, боровшейся за объединение всех русских земель в единое государство и ликвидацию раздробленности Руси, Двинская земля представляла интерес не только с политической и экономической точек зрения, но и как выход в открытое море.

В 1397 году московскому князю Василию I, сыну Дмитрия Донского, удалось овладеть Двинскою землей, но в следующем, 1938 2)Так в оригинале – прим. Андрущенко. году, новгородцы отбили ее. Однако наступление Москвы на Север продолжалось целеустремленно и планомерно. В 1435 году под власть московского князя подпала Вологда, в следующем году – Устюг. Это давало возможность свободного проникновения в низовья Северной Двины. В 1452 году московская рать дошла до устья реки Ваги.

А в это время крупное новгородское боярство, не желая расставиться со своими привилегиями, начало добиваться перехода Новгорода под власть Литвы. Литовскую партию бояр возглавлял старший сын Марфы Борецкой Дмитрий. Народные массы Новгорода не желали власти чужеземцев и стояли за прекращение междоусобицы. Этим воспользовался великий князь московский Иван III, двинувший на Новгород свое войско. 14 июля 1471 года(по ст. стилю, – Л. Ш.) в битве у реки Шелони (около 30 км западнее озера Ильмень) новгородская рать, возглавлявшаяся Дмитрием Борецким, была разбита. Дмитрий был взят в плен и казнен за измену.

Почти одновременно развернулось сражение непосредственно и Двинскую землю. 27 июня 1471 года московский отряд в составе \с. 18\ четырех тысяч человек, приплыв на судах с верховьев Северной Двины, вступил у речки Шеленьги (вблизи впадения Ваги в Двину) в бой с двенадцатитысячным новгородским войском. Ожесточенная борьба продолжалась “с восхода солнца и до заката” и закончилась победой московских воинов.

В результате военных поражений 1471 года независимость Новгорода была ограничена. Он бьш вынужден уплатить московскому князю огромную по тем временам контрибуцию в 15500 руб. и уступить Москве целый ряд земель в Заволочье. На Пинегу, Кевролу, Суру были посланы грамоты к старостам, что “Целование Новгороду с них долой”. Административный центр края – Холмогоры – также переходил к Ивану III. И, наконец (что важно в нашем очерке), московскому князю отдавалось побережье Белого моря между устьями рек Двина и Онега с солеваренными промыслами в Неноксе и Уне (то есть места нашего района) – с одной стороны, с другой стороны – берег между Двиной и Мезенью.

В 1478 году войско Ивана III осадило Новгород, вечевое правление было упразднено. Новгородская феодальная республика прекратила свое существование. Строптивая Марфа Борецкая была арестована, привезена в Москву, а затем заточена в Нижегородский монастырь, где и умерла.

Существует мнение, что могила Марфы Посадницы сохранилась до настоящего времени на погосте верхневолжского села Млево. Там еще в 1815 году случайно раскопали склеп с плитой, на которой было выбито имя усопшей – Марфа. Об этом знал Н. М. Карамзин, но сомневался, что это та самая новгородская воительница. Сторонники этой версии считают, что тело Марфы было перевезено из Нижнего Новгорода для захоронения в тверское село Млево, которым тогда владел род Борецких.

…Вся Двинская земля была присоединена к Московскому государству. С последними долетевшими сюда звуками новгородского вечевого колокола исчез с Севера новгородский боярин-вотчинник.

Все земли (кроме монастырских) были объявлены государственными, сидевшие на них крестьяне стали “сиротами великого государя московского”, как они называли себя в челобитных. И никогда больше на Севере не было крепостной зависимости крестьянина от господина, что имело исключительно важное значение в формировании жизненного уклада и самосознания жителей Поморья.

Административным и торговым центром края продолжали ос\с. 19\таваться Холмогоры. Управление до 1556 года осуществлялось присылаемыми из Москвы наместниками, а затем – выборными головами от всей Двинской земли. Население делилось на “волостных, посадских и монастырских людей” (крестьян-“черносошенников”, горожан и монастырских крестьян).

Народное предание связало судьбу новгородского вечевого колокола, символа феодальной независимости Новгорода, с Николо-Корельским монастырем. Предполагают, что в 1478 году вместе с Марфой Борецкой бьш отправлен в Москву и вечевой колокол и там расплавлен. Впоследствии из этого металла был отлит новый колокол, висевший в полубашенке у Спасских ворот московского Кремля. Колокол этот чем-то не понравился “тишайшему” царю Алексею Михайловичу, и он приказал снять его. В дальнейшем, при царе Федоре Алексеевиче, он был отправлен в Николо-Корельский монастырь. Действительно, главный колокол монастыря имел следующую надпись: “лета 7182 (1674) июля 25 вылит сей набатный колокол Кремля города Спасских ворот. Весом 150 пудов. Лета 7189 (1681) марта в первый день по именному велению государя и великого князя Федора Алексеевича, всея Великая и Малая Россия самодержца указу дан сей колокол к морю в Николо-Корельский монастырь на государево многолетнее здравие и его государевых родителей вечное поминовение”.

Колокол был отлит известным литейным мастером того времени Моториным. Но пошел ли на него металл новгородского вечевого колокола – это остается тайной.

Если официальные новгородские власти не очень-то поддерживали свои северные монастыри, то с переходом Севера под власть Москвы положение существенно меняется. Московские великие князья и цари щедро одаривали “братию” землями, покосами, рыбными угодьями, морскими промыслами, солеварницами и многими льготами, видя в монастырях свою опору. Так возникли вотчины Соловецкого и Кирилло-Белозерского монастырей, крупнейшие владения Антониево-Сийского монастыря, хозяйственная деятельность которых выходила далеко за пределы Севера.

В отличие от них Николо-Корельский монастырь бьш невелик: число монахов в нем редко превышало шесть десятков, владений вне Двинской земли не имел. Это был типичный “поморский” монастырь. Трудно сказать, чем приглянулось его основателям место, где он бьш построен. Низкий, затапливаемый во время штормовых \с. 20\ наводнений берег, когда при “великом беспутстве” стихии страдали не только бедные посевы вокруг монастыря, но и его постройки. Вокруг болотистая местность с тундровой растительностью – этот ландшафт хорошо памятен первостроителям нашего города.

Видимо, привлекала близость моря и связанная с этим возможность рыбного промысла и солеварения. Они-то и стали экономической основой монастыря. Начиная с 1542 года ему было разрешено продавать беспошлинно четыре тысячи пудов соли ежегодно. Такие льготы дал монахам Иван Грозный. На продажу шла также и морская рыба: семга, треска, палтус.

Что касается земледелия, то монастырь развивал его только для собственных нужд, причем взаимоотношения с крестьянами, жившими на монастырских землях, строились монахами исключительно на денежных расчетах. Здесь не было барщины, так же как не было ее и на принадлежавших монастырю промыслах. Но это отнюдь не означало, что монастырские крестьяне могли свободно покидать свои земли, отправляясь искать лучшей доли. В этом смысле они были крепостными, причем одним из самых сильных “крепостнических” монастырей на Севере считался Николо-Корельский. Никольские монахи всячески боролись с уходом крестьян из своей вотчины. Это можно объяснить экономическим соображениямивотчина была относительно мала, в лучшие времена за монастырем числилось крестьян 600 человек “мужского полу”. В своих жалобах по этому поводу монахи доходили и до самого царя.

Так, из грамоты царя Федора Иоанновича двинскому земскому судье И. П. Безбородову 14 апреля 1592 года мы узнаем: “Бил нам челом з Двины Николы чудотворца Корельского монастыря игумен Варлам з братьею… на крестьян, которые из-за монастыря выбежали, а живут на Двине: на Парфенка Яковлева да на Вешнячка Иванова сына Латухина”. И царь приказал: "…и вы б тех крестьян Парфенка да Вешнячка вывезли и опять за Никольский монастырь з женами з детьми и со всеми их животы и посажали их в Никольской вотчине Корельского монастыря в старые их деревни и дворы, где они жили наперед того. Да и вперед бы есте из Никольской вотчины крестьян,.. в наши черные деревни не вывозили, тем их Никольские вотчины не пустошили”.

Такова была далеко не идиллическая картина взаимоотношений иноков, “жаждущих душевного успокоения”, с крестьянами, обеспечивающими их существование.

\с. 21\ А в районах, прилегающих к монастырю, к началу XVI века шла деятельная жизнь.

ПУТЕШЕСТВИЕ В XVI ВЕК

В 1627 году в Москве было составлено замечательное географическое описание Русского государства – “Книга Большому Чертежу”, в котором значительное место заняла “Роспись поморским рекам берегу Ледовитого океана”. Безвестные русские географы и голографы XVI–XVII веков совершили, по существу, научный подвиг – ими было подробно описано все морское побережье страны от Границ с Норвегией до устья Оби.

Интересно, что из 11 дошедших до нас экземпляров “Книги Большому Чертежу” три были обнаружены на Севере, причем один – в библиотеке Николо-Корельского монастыря.

Пройдем и мы частичку этого пути по близлежайшей 3)Так в оригинале – прим. Андрущенко. к нам земле. Путеводителем нам будет вышедший в 1875 году обстоятельный труд Е. Н. Огородникова “Прибрежья Ледовитого и Белого морен с их притоками и “Книга Большого Чертежа”.

Начнем с Унской губы и двинемся вдоль побережья на восток. Нa впадающей в Унскую губу реке Луде уже в конце XV века существовали два поселения – Уна и Луда.

Унское селение известно с 1398 года, когда оно было упомянуто в уставной грамоте великого князя московского Василия I. Грамота определяла размеры поборов и судебных пошлин, взимавшихся с крестьян в пользу князя, и относилась ко времени первой попытки Москвы овладеть Поморьем. В Двинской грамоте 1471 года, так называемой “Отказной новгородской грамоте на Двинские земли”, Уна, названная Унским Усольем, значится в числе московских великокняжеских владений, уступаемых Новгородом, а название Усольe свидетельствует, что уже тогда в Уне занимались солеварением, Луда в начале XVI века встречается под названием Лудское Усолье.

В начале XVII века Уна и Луда известны уже как посады, то есть поселения городского типа, имевшие свою торгово-ремесленную часть. Правда, число дворов, которым определялась величина посада, было в них невелико: в 1622 году в Луде их насчитывалось 17, в Уне – 22, но и посадов-то во всем громадном крае тогда было всего 26, из них три – на Летнем берегу Белого моря! (Третьим посадом была Ненокса).

В 1559 году недалеко от Унского посада был основан Пертоминский монастырь.

\с. 22\ …Интересно отметить, что по современным воззрениям глубоко впадающая в материк Унская губа вместе с аналогичной бухтой в районе острова Мудьюг – Сухим морем – является причиной появления в устье Двины остановки в нарастании прилива и даже некоторого временного спада воды – так называемой манихи. Когда вода в устье Северной Двины начинает подниматься, в Унской губе и Сухом море все еще длится отлив. Заполнение этих водоемов начинается только через 2–2,5 часа после начала прилива в устье Двины, и, когда вода начинает их заполнять, наращивание прилива в Двине, естественно, приостанавливается.

Вообще нелишне вспомнить, что из морей нашей страны только в трех: Белом, Баренцевом и Охотском – наблюдаются высокие приливы. Нетрудно себе представить, как были удивлены первые русские люди, вышедшие к нашему морю, установив, что “человек дышит скоро и часто, а море велико; пока раз вздохнет, много часов пройдет…”.

Но двинемся дальше по побережью. Расположенное в устье реки Сюзьмы Сюземское селение было известно примерно с того времени, что и Уна. В нем также издавна занимались добычей соли, и впоследствии оно называлось Сюземским Усольем. Как указано в Двинских писцовых книгах за 1622–1624 годы, Сюзьма составляла вотчину Антониево-Сийского монастыря. В 1684 году при совместном царствовании Петра Алексеевича и Ивана Алексеевича было подтверждено право монастыря на владение “рыбной ловли по реке Сюзьме, и сенных покосов, и варницы – а к варнице пристань”.

Следующим пунктом в нашем путешествии по землям XVI века будет Ненокса, на истории которой следует остановиться особо.

Ненокса – одно из древнейших новгородских поселений. Располагавшееся при устье реки Неноксы с левой стороны, оно упоминается в уставной грамоте 1397 года московского великого князя Василия I под названием погоста Ненокса, то есть мелкой административно-хозяйственной единицы. Двинская летопись называет Неноксу среди тех 11 погостов Заволочья, которые были в 1419 году разграблены норвежцами одновременно с Николо-Корельским монастырем.

Однако двиняне дали тогда захватчикам достойный отпор. Собранное в Холмогорах ополчение настигло разбойников в устье Северной Двины, и немногие из них унесли ноги за море. В 1445 году Ненокса опять подверглась нападению, на этот раз шведов, приходивших из Лапландии, о чем в Новгородской летописи говорится так: \с. 23\ “Приходиша свеи – мурмане безвестно (неожиданно, – Л. Ш.) за волок на Двину ратью… Неноксу воевали и пожгоша и людей изсекоша, а иных в полон поведоша”. Но в 1448 году очередная попытка шведов поразбойничать на Двинской земле окончилась для них плачевно – шведы были наголову разбиты двинянами близ Неноксы.

В 1471 году Ненокса, как уже говорилось, отошла к Москве. В Двинской грамоте, перечислившей московские владения в Заволочье, упоминается и “Ненокса – места солеварные”.

Примерно с этого времени Ненокса, как полагают, становится посадом, хотя в таком качестве в документах она впервые встречается лишь в 1615 году, когда грамотой царя Михаила Федоровича принадлежавшие Ненокскому посаду варницы на Солозере были переданы во владение Кирилло-Белозерского монастыря. Но еще ранее, в 80-х годах XVI века, Ненокса становится объектом пристального внимания этого крупнейшего на Севере монастыря. Известно, что тогда монастырский слуга Фуников скупил в Неноксе целую вереницу промысловых участков с соляными варницами. В дальнейшем там постоянно появлялись “старцы”, командированные этим и другими монастырями, которые высматривали подходящие участки, обещавшие промысловые выходы, и приобретали их.

По данным 1622 года (а их можно уверенно распространить и на вторую половину XVI века), Ненокса становится крупным посадом северного края. В ней насчитывалось тогда 76 дворов, и в списке посадов она стояла сразу за Архангельском (115 дворов). На первом месте был Великий Устюг – 689 дворов, Холмогоры занимали четвертое место – 473 двора.

Широкую известность, далеко выходящую за пределы Поморья, Ненокса получила в XVI веке благодаря своему солеварному промыслу.

Солеварение – одно из древнейших занятий жителей Русского 11оморья. Соль, являвшаяся ценным продуктом и товаром, добывалась во многих пунктах беломорского побережья, а также на Пинежье, Кулое и в ряде других мест. Но самыми производительными источниками обладала Ненокса, которая в конце концов захватила внутренний рынок торговли солью. Объяснялось это просто. Концентрация соли в рассоле, добываемом из ненокских скважин, была в 2-4 раза выше, чем в других “усольях”.

К занятию солеварением жителей Поморья, по всей вероятности, побудил другой важнейший промысел этого края – рыболовство. Соль требовалась для засолки значительных уловов морской рыбы, \с. 24\ издавна ставшей одним из главных предметов северной торговли. В дальнейшем беломорская соль сама стала товаром, имевшим большое общегосударственное значение.

Первые разработки соли ненокскими жителями относятся к началу XV века. В XVI веке варницы Неноксы в основном принадлежат монастырям. Здесь, кроме упоминавшегося Кирилло-Белозерского, имели свои владения Михайло-Архангельский, Антониево-Сийский, а также Соловецкий монастыри.

Крупным владельцем варниц в Неноксе был и Николо-Корельский монастырь, для которого добыча и продажа соли была как уже упоминалось, основным источником существования. Еще в 1545 году грамотой царя Ивана Грозного монастырю было дозволено в Неноксе “соляных пожилин (источников соляных растворов, – Л. Ш.) искати и трубы и варницы ставити и соль варити”. Из этой грамоты вырисовывается и общая схема торговли ненокской солью. Право на закупку соли на месте ее добычи было строго ограничено – им пользовались только местные жители-двиняне, а также важане. Для продажи иногородним торговцам соль по морю, Малокурье и Двине доставлялась насыпью на плоскодонных судах-дощаниках и насадах в Холмогоры. Нужно отметить, что эти суда достигали большой грузоподъемности. Так, из документов Антониево-Сийского монастыря следует, что дощаники, принадлежавшие монастырю, поднимали до 10 тысяч пудов соли (160 тонн). В Холмогорах ненокская соль складывалась в амбары, принадлежавшие монастырям и находившиеся под наблюдением монахов в ранге приказчиков. Там соль ссыпалась в тару – «мехи” или “рогожи”, закупалась иногородними купцами, в первую очередь вологжанами и устюжанами, и развозилась по всей стране. Монастыри имели право отправлять соль на продажу в Великий Устюг, Тотьму, Вологду и в другие места и на своих судах. Представление об объеме соледобычи в Неноксе могут дать данные, относящиеся к 1772 году, когда из девяти варниц там было добыто и поставлено “частными заводчиками” в казну 134033 пуда (2145 тонн) соли.

Технология соледобычи бьша проста. Вдоль речки, с восточной стороны посада, у подошвы довольно высоких холмов, покрытых торфом, выкапывались колодцы-скважины глубиной до десяти метров, соответствовавшей примерно горизонту уровня моря. Однако вода в них бьша значительно солонее морской, что дает возможность предполагать о наличии в этих местах глубинных залежей \с. 25\ каменной соли, питающей источники. Но это предположение никогда не было проверено разработками, хотя край очень нуждался в качественной горной соли.

Поднятый из скважины рассол выпаривался в громадных плоских сковородах – «цренах» длиной до 2,5 метра, шириной до 1 метра с отогнутыми краями высотой порядка 5 см. Огонь разводился непосредственно под “цренами” в открытой сверху кирпичной кладке. Рассол вливался по мере выпаривания, готовая соль складывалась тут же, в углу сарая. Конечно, такой “открытый” способ варки отрицательно сказывался на качестве соли, которая имела сероватый оттенок. На дрова сводились леса по берегам реки Неноксы, которые сплавом доставлялись к варницам. Все крупные монастыри, а затем и частные владельцы варниц, имели там свои лесные делянки. На выработку соли в количестве около 70 пудов требовалось 10–12 саженей дров. Между хозяевами лесных участков нередко возникали споры о границах своих владений, за разрешением которых, случалось, приходилось им обращаться и к царю. Так, из челобитной чернеца Феофила царю Михаилу Федоровичу в 1642 году мы узнаем, что “сийские старцы (приказчики Антониево-Сийского монастыря, – Л. Ш.) своим озорничеством надееся на богатство и на ложное свое челобитье, секут чужевые дрова около Неноксы по многим дорогам”.

На протяжении четырех-пяти веков в бассейне Неноксы производилась интенсивная вырубка леса не только для нужд солеварения, но и для обеспечения дровами многих поселений всего района. Это, естественно, привело к оскудению здешних лесных массивов.

Славились жители Неноксы и как искусные строители. Известно, что грандиозные стены соловецкого кремля возводились под руководством монаха из Неноксы. Зодчим Пертоминского монастыря также был ненокшанин. Ненокшане научились строить еще и мосты и возводили их по всей округе.

…А древний солеваренный промысел в Неноксе удержался нплоть до начала XX века – в 1908 году здесь бьша добыта 21 тысяча пудов соли. Большинство колодцев и варниц к тому времени было чаброшено, вырабатываемая соль низкого качества находила сбыт исключительно в Архангельске, где использовалась для нужд хлебопекарен и для скота. Один из авторов того времени так иронически охарактеризовал тогдашнюю соледобычу в Неноксе: “Промысел XX века по культурности своей… относящийся к XV веку”.

\с. 26\ Но вот наступила Отечественная война, и Ненокса вновь сказала свое слово. Замечательную поисковую и исследовательскую работу выполнили в последние годы учащиеся 24-й школы Северодвинска, члены краеведческой секции школьного музея “Беломорье”. Изучив историю солеварного промысла в Беломорском крае, они установили, что во время войны женщины Неноксы, выполняя тяжелейший труд солеваров, лесорубов, сплавщиков, круглые сутки варили там соль исконным беломорским способом, восполняя ее недостаток в стране, лишенной в то время многих сырьевых источников. Это был настоящий подвиг.

Летом 1997 года северодвинцы торжественно отметили 600-летие Неноксы, вошедшей в муниципальное образование Северодвинск.

*   *   *

А теперь обратимся к другим местам, находящимся в непосредственной близости от нашего города, некоторые из которых стали его составными частями.

Расположенное в устье реки Солзы селение известно с 1555 года под названиями Солзекское, Солзекская слободка, Солозское, когда оно упоминается в связи с купчей крепостью Николо-Корельского монастыря на двор в Солзе. Этому же монастырю по грамоте царя Ивана Грозного 1578 года принадлежала и вся река Солза с ее рыбными ловлями вплоть до озера Солзо, из которого она вытекает. Кроме того, в те времена на Солзе ловились бобры и добывался жемчуг.

Обозначено в “Книге Большому Чертежу” и Кудьмозеро с вытекающей из него речкой Кудьмой, которая первоначально называлась Кусудьмой. Известно, что в 1578 году рыбные ловли на этом озере принадлежали Николо-Корельскому монастырю. В 1607 году царь Василий Шуйский в своей тарханной грамоте Николо-Корельскому монастырю (то есть грамоте, фиксировавшей бессрочное освобождение от государственных повинностей, – Л. Ш.) среди прочих владений монастыря назвал и “церковное Петровское владение на Кудьме, на Солозской стороне”. Речь, видимо, шла о деревне Кузмозерской 4)Так в оригинале – прим. Андрущенко., ныне существующей Большой Кудьме.

Лежавший напротив Николо-Корельского монастыря большой остров по документам известен уже с самого начала XVI века, когда в “духовной” – завещании жителя Неноксы 1501 года – упоминается и вотчина на Яграх. Расположенный очень удачно между Пудожемским и Никольским (Корельским) устьями Северной Двины, \с. 27\ этот остров, относящийся к числу древнейших новгородских владений, в описаниях и на картах XVI–XVII веков называется по-разному: Ягры, Ягорский остров, Агры-Большие и Никольские. В то время на Яграх в изобилии рос сосновый и березовый лес, было несколько ручьев с пресной водой. Славились Ягры и своими лугами. Пожни на острове имели многие владельцы, включая, конечно, и монастырь, расположенный напротив. Покосы, принадлежавшие Николо-Корельскому монастырю, встречаются в упомянутой выше тарханной грамоте Василия Шуйского. Интересно, что там говорится и о речке Ягорской – теперешней Ягорке.

История возникновения близких к нынешнему Северодвинску населенных пунктов говорит о том, что в первой половине XVI века наш район был довольно плотно заселен – по сравнению с некоторыми другими областями обширного края. Но жизнь населения – черносошенного крестьянства и посадских людей целиком зависела, как и везде на Руси, от произвола царских чиновников-воевод, наместников, волостных начальников и др. А их алчность не знала предела. Максим Грек, писатель, ученый и гуманист первой трети XVI века, живший при дворе московского князя Василия III, так охарактеризовал тогда представителей княжеской администрации: “Всюду разбойники, душегубы, грабители, жестокие притеснители”.

Задавленные непосильными государственными поборами и лихоимством властей, крестьяне разбегались, пустели деревни, замирали промыслы. Это вынудило правительство Ивана Грозного приступить к осуществлению реформ земского самоуправления, провозглашенных на Земском Соборе 1549 года. В 1556 году самоуправление получила и Двинская земля. Отменялось наместничество, власть на местах передавалась в руки посадских и волостных земских представителей в лице выборных голов, старост и приказчиков. В их обязанность входило: сбор налогов, организация выполнения населением многочисленных повинностей, правосудие. Реформа уменьшила произвол властей. Но ее демократический характер был обманчив. По существу, жители получили только одну свободу – самим собирать с себя налоги и доставлять их в Москву.

Однако на Севере реформа прочно привилась, определив на многие годы жизненный уклад крестьян в виде ряда “миров”: “мир” волости (деревни или несколько деревень), затем “мир” уезда, а над ним “мир” земли. Через земские организации северное крестьянство (а его, по данным конца XVII века, в Двинском уезде, куда вхо\с. 28\дил и наш район, насчитывалось около четырех тысяч человек) получило некоторую возможность отстаивать свои права, борясь против административного произвола, монастырского захвата земель (в Двинском уезде 21 процент всех земель принадлежал монастырям) и местных богатеев. Но трудности жизни, нелегкие условия для хлебопашества на скудных землях часто заставляли беломорского крестьянина искать свою удачу на море.

МОРСКИЕ ВОРОТА МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА

Начиная с первых поселенцев, занятия и быт жителей беломорских берегов были тесно связаны с морем. Еще шло освоение новых земель, еще только начиналась борьба с суровой природой – выжигались леса в долинах рек для селений и пашни, расчищались каменистые участки побережья, осушались болота, а деятельное население Беломорья уже вышло в “Студеное море”. Начали промышлять морскую рыбу, морского зверя, “рыбий зуб” – высоко ценившиеся моржовые клыки. Уже начиная с XII века, закрепляется за этими отважными людьми наименование “поморы”, а весь обширный район промысловых поселений стал называться Поморьем.

Передавая из поколения в поколение опыт полярного мореплавания, поморы становятся искусными мореходами. И этот опыт фиксировался: издавна вели поморы записи, в которых описывали судовые хода, опасные места, возможные убежища при опасности, районы наиболее богатых уловов и т. д. На протяжении многих веков эти народные “Книги мореходные” пополнялись и уточнялись, передавались по наследству. В редакции XVIII века они дошли и до наших дней под названием “Поморские лоции”. Последний вариант такой лоции был опубликован в 1980 году нашей замечательной землячкой, являвшейся энциклопедистом в области истории и культуры Севера и Беломорья, Ксенией Петровной Гемп в книге “Выдающийся памятник истории поморского мореплавания XVIII столетия”.

Поморская поговорка “Море – наше поле” очень точно отражает то значение, которое имели для жителей Беломорья морской промысел и мореплавание. Зародившиеся в самом начале освоения северных земель, к началу XVI века они достигли большого развития.

*   *   *

Все, что сказано выше, полностью может быть отнесено и к прилегающему к нашему району участку Летнего Берега Белого моря. \с. 29\ С самого основания имели “корабельные пристанища” Уна, Луда, Ненокса, Сюзьма. Располагались там и склады для рыбы и морского зверя. Своими судовыми причалами обладали все “поморские” монастыри, в том числе и Николо-Корельский. Его пристань могла принять несколько судов одновременно. Путешественник А. Михайлов, посетивший монастырь летом 1856 года, еще видел остатки свай этой некогда оживленной пристани…

Поморы Летнего Берега, особенно монастырские промышленники, очень рано стали совершать Плавания к Кольскому побережью Белого моря, ловя сетями и “заборами” семгу и селедку. Свой постоянный район промысла на Варзуге, располагавшийся по прямой на северо-запад на расстоянии около 240 километров, имел и Николо-Корельский монастырь.

Затем поморские суда вышли в Баренцево море (“Студенец”). Начались ежегодные походы промышленников к Коле и в Печенгскую губу для лова трески и палтуса. Из приходно-расходной книги Николо-Корельского монастыря мы узнаем, что в 1552 году очерёдное плавание туда совершил монах Игнатий, а в следующем году тем же маршрутом прошел монах Иосиф.

В XVII веке район промыслов расширился. Наступило время освоения Новой Земли. Есть много документальных свидетельств этих полярных походов туда жителей нашего района. С1690 года Николо-Корельский монастырь владел несколькими промысловыми становищами на этом острове, открытом русскими в глубокой древности. А в Холмогорах постоянно находился один из Никольских старцев для организации “новоземельского кочевого промысла”. Добывали, главным образом, моржей у берегов Южного острова. Случалось, охотились и на белых медведей. Наиболее смелыми походами на Новую Землю прославили себя холмогорцы, пинежане и мезенцы, но и жители Летнего Берега внести свой вклад в дело ее промыслового освоения. Говоря о монастырских промыслах, необходимо иметь в виду, что они осуществлялись руками, главным образом, наемных работников – “покрученников'', получавших свою долю добычи. Однако и фигура “моряка в рясе” – монаха или монастырского служителя, которая так удивляла иностранцев, начиная с середины XVI века, когда начались плавания английских, а затем французских и голландских судов в Белое море, была обычной для того времени. Под монашеским одеянием часто скрывалась душа вольнолюбивого человека и сердце отважного морехода.

\с. 30\ Впрочем, эта традиция и это удивление иностранцев сохранились вплоть до начала XX века. Англичанин Стефан Грейем, побывавший в Архангельске летом 1910 года, с нескрываемым изумлением писал, что на соловецком судне “Михаил Архангел”, перевозившем паломников, вся команда, от капитана до юнги, была в подрясниках, что не мешало ей успешно справляться со своими обязанностями…

На каких же судах совершали наши предки свои смелые полярные плавания? В XVI веке определились два основных типа поморских судов: коч (или кочмара) и поморская лодья. Оба они –результат народного творчества, их конструкция вырабатывалась длительное время и была наилучшим образом приспособлена для плавания во льдах.

Морской (“новоземельский”) коч – одномачтовое деревянное парусное судно длиною 17–19 метров при соотношении длины к ширине от 3:1 до 4:1. Осадка коча не превышала двух метров, надводный борт – 1,5 метра. Средняя грузоподъемность коча составляла 35–40 тонн, на судне могло размещаться до 50 человек. Команда насчитывала от 6 до 12 человек, возглавлял ее кормщик (“вож”). Коч ходил под одним парусом, имел отвесную корму, острый, наклоненный вперед нос и, что самое главное, округлую форму бортов. Так, “ледовая форма корпуса”, воплощенная в нансеновском “Фраме”, была предвосхищена безвестными поморскими судостроителями почти на четыре столетия!

…Несмотря на строжайший запрет Петра I строить “староманерные суда”, коч просуществовал до начала XX века. Известно, что в 1912 году за Архангельским портом числилось до 16 кочей. Жаль, что все попытки энтузиастов найти это старинное судно, хотя бы в более позднем варианте, пока оказались безуспешными. А каким бы памятником неоценимого вклада жителей Поморья в сокровищницу мирового судостроения мог стать этот экспонат!

Поморская лодья также имела ледовые обводы. Длина ее превышала коч на 1–1,5 метра, а высота борта была почти вдвое больше. Отличительной чертой конструкции было наличие второй палубы в носу и корме. По оснащению лодья ничем не отличалась от коча. Лишь потом на ней стали ставить 3 мачты, как и на кочах более поздней постройки. По грузоподъемности же лодья превосходила коч. Использовалась она преимущественно при промысловых плаваниях у берегов Кольского полуострова и Белого моря, а также вдоль берегов арктических морей.

\с. 31\ Морские суда – кочи и лодьи – строились на Северной Двине, в Усть-Пинеге и на Онеге. Лучшими лодьями считались по качеству онежские – “корелянки”.

Свой морской флот имел и Николо-Корельский монастырь. Он создавался как за счет покупки заказанных на древних судоверфях – плотбищах судов, так и за счет вкладов прихожан. В 1572 году, например, богомольцы передали в Николо-Корельский монастырь “лодыо-корелянку” со всей снастью, с двумя большими якорями и шеймами (якорными канатами). В 1600 году житель Уны Первый Степанов дал монастырю “вкладом лодью-корелянку со снастью и с карбасом за 20 рублей”. (Кочи и лодьи несли на палубе или буксировали морские лодки-карбасы, употреблявшиеся для связи с берегом, при завозе якорей, а также для производства моржового и рыбного промыслов).

В XVI веке для обеспечения нужд судостроителей и судовладельцев всем, что необходимо для постройки и оснащения морского судна, на Севере образовалась целая промышленность, специализировавшаяся по районам Поморья. При этом железо для металлических деталей привозилось издалека, из Олонца в Карелии. Первое свидетельство этой “контрагентской поставки” относится к 1597 году, когда старец Николо-Корельского монастыря Кузьма купил в Олонце 600 “полиц цренного железа”, заплатив за это 27 рублей.

Хорошо продуманным было оборудование кочей и лодей. Как правило, на их палубах ставились водоотливные средства, приводимые в действие силой ветра. Первое описание таких “ветряниц”, представляющих, по существу, гидравлические насосы, относится к 1662 году и касается опять-таки принадлежавших Николо-Корельскому монастырю лодей. Интересно, что на своих судах монахи этого монастыря занимались не только промыслом, но и перевозкой различных грузов по морю.

Из всего сказанного можно сделать только один вывод: для жителей нашего района XVI век характерен бурным ростом промыслового мореплавания. Но в это же время устье Двины приобретает и общегосударственное значение, как отправной пункт морской дороги на Запад.

*   *   *

Ввиду развернувшейся в конце XV века ожесточенной борьбы Руси со Швецией за Прибалтику, плавание по Балтийскому морю \с. 32\ стало небезопасным. Это заставило Москву обратить особое внимание на Белое море, морской путь из которого в Западную Европу был хорошо известен ранее. Этим путем стали широко пользоваться московские послы, отправлявшиеся в дружественную Данию. Наиболее известно путешествие из устья Северной Двины ко двору датского короля посланника Ивана III Григория Истомы, совершенное в 1496 году.

Европа могла узнать о нем в 1549 году, когда барон Сигизмунд Герберштейн, дважды (в 1517 и 1525 гг.) побывавший в Москве в качестве посла австрийского императора, издал в Вене свои “Записки о московитских делах”. Герберштейн подробно записал рассказ Истомы, с которым встречался в Москве, и привел его в своих “Записках…".

Прибыв к устью Северной Двины, Григорий Истома и его спутники наняли четыре поморских судна и вышли в “океан”. (Герберштейн не подозревал, что Белое море является отдельной частью океана). Являлась ли отправной точкой этого плавания пристань Николо-Корельского монастыря – об этом можно только гадать. Путешественники благополучно пересекли Белое море, обогнули мыс Святой Нос, имели вынужденную стоянку из-за непогоды у Семи островов, расположенных в 150–200 км от реки Колы. Затем мореплаватели достигли полуострова Мотка, на оконечности которого находилась крепость Вардехус (Варде). Здесь поморы перетащили свои суда через узкий перешеек, и дальше плавание продолжалось вдоль норвежского побережья до Тронгейма. Отсюда посольство Истомы, оставив суда, по суше добиралось до Копенгагена.

Морская дорога от устья Двины на Запад сделалась обычной для русских дипломатов. Неоднократно посещали Северную Двину в начале XVI века послы датского короля.

Для отправки московских послов со свитой за границу с крестьян Поморья собирали особый налог – “посольские деньги”. Поморье было обязано оплачивать проезд посольства до Двины и предоставлять ему суда. Для постоя послов и их спутников перед отправкой за море обычно использовались монастыри как наиболее крупные общественные сооружения того времени. Среди них, особенно во второй половине XVI века, наиболее часто посещался московскими послами Николо-Корельский монастырь, расположенный в непосредственной близости от моря. От его пристани обычно и начиналось долгое и небезопасное плавание.

\с. 33\ Архивы северных монастырей хранят немало записей о пребывании здесь московских гостей в XVI веке. Так, например, летом IS71 года в Николо-Корельском монастыре жил посол Ивана Грозного Иван Григорьевич Старый, ходивший в Норвегию для установления русско-норвежской границы.

Вот так жило население Беломорья. Промышляло рыбу, весной пмходило на “зверобойку” в море. Добывало пушного зверя в лесах, жемчуг в реках. Варило соль. Возделывало свои огороды, кое-где обрабатывало землю под пашню. Несло государственные повинности.

А в мае 1553 года за много тысяч километров от этих мест, на Темзе в Англии, происходили события, которые, казалось, никакого отношения к Беломорью не должны были иметь. Однако именно они являлись началом крупных изменений в обычном течении жизни нашего района и имели влияние на развитие Двинского края в целом.

ДВА ПЛАВАНИЯ РИЧАРДА ЧЕНСЛЕРА

11 мая 1553 года тысячи лондонцев, усеявших берега Темзы, торжественно провожали три больших корабля, снявшихся с якорей у Детфорда (ныне часть Лондона) и медленно плывущих к выходу в море. Событие, и впрямь, было выдающимся: англичане впервые за всю историю своего мореплавания собирались проникнуть как можно дальше на восток, за долготу Варде. Проходя мимо королевского дворца, корабли салютовали пушечными выстрелами, однако король Эдуард VI не подошел к окну: он был болен. Но начальник экспедиции сэр Хуго Уиллоуби, рыцарь, вез королевскую грамоту, написанную на разных языках и обращенную к правителям всех стран, которые предстояло посетить или открыть англичанам. В ней в высокопарных выражениях утверждалось, что единственной целью экспедиции является установление дружественных и торговых связей со всеми народами: «Господь вселенные рассеял дары Его благости, чтобы народы имели нужду друг в друге и чтобы взаимными услугами утверждалась приязнь между людьми».

То была эпоха великих географических открытий. В 1492 году, стремясь найти для испанцев западную дорогу в Индию, Колумб открыл новый континент – Америку. Португалец Васко да Гама проложил в 1497–1499 годах морской путь в Индию вокруг Африки. В 1519–1521 годах испанская экспедиция под руководством Фернана Магеллана совершила первое кругосветное плавание.

\с. 34\ Наиболее могущественные морские державы того времени – Испания и Португалия – захватили всю торговлю с Востоком, приносившую громадные доходы. Морская дорога в Индию и Китай была практически закрыта ими для других стран.

Между тем Англии, где в то время все больше товаров, и в первую очередь из шерсти, производилось на продажу, остро требовались внешние рынки. Поэтому там и возникла идея поискать путь в Индию «северо-восточным проходом», то есть огибая с севера Европу и Азию. С этой целью в Лондоне было создано специальное «Общество купцов-искателей для открытия неизвестных и до этого обычно не посещаемых морским путем стран, областей, островов, владений и княжеств». Во главе Общества, которое пользовалось покровительством английского правительства, короля и знати, стоял известный мореплаватель Себастьян Кабот. Этим Обществом и была снаряжена экспедиция Уиллоуби, к подготовке которой англичане подошли самым тщательным образом. Для далекого путешествия были выделены наиболее крупные корабли тогдашнего немногочисленного. торгового флота Англии. «Бона Конфиденция» («Благое Упование» – 90 тонн водоизмещения), «Бона Эсперанца» («Благая Надежда» – 120 тонн), где находился сам Уиллоуби, и «Эдуард Бонавентура» («Эдуард Благое Предприятие» – 160 тонн).

Все корабли несли на своих палубах по пинассе (легкое парусное судно) и боту. «Эдуард Бонавентура» шел под командованием Ричарда Ченслера, главного кормчего флота. Штурманом на нем плыл Стифен Бэрроу, его помощником был Джон Бокленд. Все трое были опытными моряками. Кандидатура Ченслера утверждалась на общем собрании купцов лондонского Сити, так как Уиллоуби был больше воин, чем моряк, а судьба морской экспедиции во многом зависела от ее кормчего. Ченслеру довелось побывать до того во многих странах Средиземноморья, он был сведущ в механике и астрономии, а последующие события показали наличие у него и дипломатических способностей. Экипаж «Бонавентуры» состоял, кроме трех офицеров, из 47 человек.

Возникает вопрос: что знали инициаторы и руководители этой экспедиции о предстоящем пути и о тех странах, которые лежат к востоку от Норвегии, в частности о Московском государстве? Английские историки отвечают на это однозначно: ничего. И пытаются представить плавание Ченслера к устью Северной Двины чуть ли не «открытием» России наподобие открытия Америки.

\с. 35\ Эта версия весьма сомнительна. Вряд ли такие опытные мореплаватели, как Себастьян Кабот, Ричард Ченслер и другие, не были знакомы с картой выдающегося шведского историка, географа и политического деятеля того времени Олауса Магнуса, изданную в 1539 году. На этой карте были показаны и Кольский полуостров, названный Биармией, и Белое море («Лакус Альбум»), правда, в виде озера, но с точным очертанием юго-западного побережья; и Московия, обозначенная гербом великого князя Московского – Георгием Победонсцем. А главное, на карте Олауса Магнуса Скандинавия была отделена от Гренландии морем, а не соединена с ней перешейком, как указывалось на всех предыдущих географических картах, составленных на Западе. Без знания этого обстоятельства была бы невозможной сама идея дальнего плавания на Восток от берегов Англии.

О существовании Московского государства англичане должны были иметь представление, во всяком случае, из упоминавшихся ныше «Записок» Герберштейна (1549 год), хотя о русских горностайных, беличьих и соболиных мехах в Западной Европе знали значительно раньше. Они были хорошо известны и в Англии – на портретах известнейшего художника того времени Ханса Хольбейна Младшего (1497–1543 годы) английские вельможи изображены в парадных одеяниях, украшенных русскими мехами. Сочинение Герберштейна сопровождалось картой, на которой указано истинное положение Белого моря. В нем были помещены рассказы русских посланников, плававших через Белое море и Скандинавию в Данию и обратно.

И, наконец, маловероятно, чтобы в Англии не были осведомлены о регулярных плаваниях норвежцев и голландцев в Печенгу и Колу за треской и палтусом.

Все это так. Но, с другой стороны, бесспорен и тот факт, что участники экспедиции Уиллоуби не имели ни малейшего представления ни о климате высоких широт, через которые им предстояло плыть, ни о подстерегавших их там опасностях. У членов экипажа нe было теплой одежды, на кораблях отсутствовало какое-либо оборудование для зимовок, английские моряки ничего не слыхали о цингe и средствах борьбы с нею. Впоследствии эти обстоятельствасыграли свою трагическую роль, погубив две трети состава экспедиции. Видимо, завораживала конечная цель плавания – теплые страны Азии. Англичане были настолько уверены, что им удастся дойти \с. 36\ до Индии, что подводная часть их корабля была обшита свинцовыми листами для предохранения деревянного корпуса от тропических червей-древоточцев.

…Плавание эскадры Уиллоуби от берегов Англии до Норвегии проходило нормально, и 24 июля все три корабля пристали к норвежскому берегу в районе Хельгеланда (к северу от нынешнего Тронхейма). Затем они имели стоянку дальше к востоку, на Луфутенских островах, после которой вновь вышли в море. Предстояло обогнуть самую северную точку Европы – мыс Нордкап, известный издавна плавающим там поморам под названием Мурманский Нос.

Разыгравшаяся здесь буря разлучила корабли: адмиральский «Бона Эсперанца» вместе с «Бона Конфиденция» стремительно понесло на восток, а Ченслеру удалось удержаться на курсе, и он привел «Эдуарда Бонавентуру» в Барде. Здесь он стоял, как было условлено заранее, семь суток, пережидая непогоду и ожидая подхода кораблей Уиллоуби. Потеряв в конце концов надежду на встречу с кораблями адмирала, Ченслер вновь вывел свой корабль в море.

О дальнейшем плавании «Эдуарда Бонавентуры» его первый историограф, гофмейстер королевских пажей Клемент Адаме, написавший свое сочинение сразу же после возвращения Ченслера в Англию (1554 г.), повествует в возвышенном стиле и с известной долей фантазии: «Капитан Ченслер направил курс к неизвестным странам и зашел так далеко, что оказался в местах, где совсем не было ночи, но постоянно сиял ясный свет солнца над страшным и могучим морем». По существу же Ченслер, спустя почти 700 лет, повторил плавание норвежца Оттара, с той только разницей, что при подходе к устью Северной Двины англичанам открылись купола и кресты церкви. Это был Николо-Корельский монастырь. Но Ченслер не стал, как говорится в Поморской лоции, «наводить церковь Никольску в правый пролив», опасаясь, видимо, узкого входа в незнакомое устье, а повел свой корабль вдоль побережья на запад. 24 августа 1553 года «Эдуард Бонавентура» бросил якорь в открытой бухте в виду какого-то селения. Не без труда вступив в контакт с местными жителями, Ченслер установил, что англичане находятся не в Индии, а во владениях московского царя, и что перед ними лежит посад Ненокса (Нью-нокс, как писали впоследствии в Англии).

В изложении Адамса прибытие Ченслера в Неноксу выглядело следующим образом: «После пользования непрерывным солнечным светом в течение нескольких дней, Богу было угодно привести их в \с. 37\ большой залив длиною 100 миль и больше. Они вошли в него и бросили якорь, зайдя далеко в глубь. Оглядываясь вокруг и ища пути, они заметили вдалеке рыбачью лодку. Капитан Ченслер с несколькими людьми направился к ней, чтобы завязать сношения с бывшими в ней рыбаками и узнать от них, какая здесь страна, какой народ и какой образ жизни. Однако рыбаки, пораженные странным видом и величиной его корабля (ибо здесь до того времени ничего подобного не видели), тотчас же обратились в бегство. Он же следовал за ними и наконец-то догнал. Когда Ченслер подъехал к ним, рыбаки, помертвев от страха, пали перед ним ниц и собирались целовать его ноги. Но он, по всегдашней своей любезности, ласково посмотрел нa них, ободрил их знаками и жестами и с дружеской лаской поднял их с земли. Даже странным кажется, как много сочувствия приобрел он в этих местах своим ласковым обращением! Отпущенные Ченслером рыбаки разнесли по всей округе весть о приезде неизвестных людей, чрезвычайно любезных и ласковых. Вслед за этим простые люди стали приезжать на корабль. Они добровольно предлагали новоприбывшим гостям съестные припасы и не отказались бы от торговых сношений, если бы не чувствовали себя связанными религиозно соблюдаемым обычаем не покупать иностранных товаров без ведома и согласия своего короля. Тем временем наши люди узнали, что страна эта называлась Россией или Московией».

…Из краткого описания первого плавания Ченслера со всей очевидностью следует, что кочующее из одной публикации в другую утверждение о том, что «корабль Ченслера бурей занесло в Белое море», следует оставить раз и навсегда. Это было сознательное, управляемое плавание, соответствующее законам навигации в неизвестных морях того времени: сообразуясь с конфигурацией берега и руководствуясь направлением ветров и положением солнца.

И еще. «Эдуард Бонавентура» («Эдуард Благое Предприятие») пошел в историю как первый западный корабль, пришедший на наш Север. По случайному, но многозначительному стечению обстоятельств через 373 года (в 1916 году) в устье Северной Двины вошло другое «Благое Предприятие» – построенный в 1909 году в Глазго ледокольный пароход «Бельадвенчур» (английское название, адекватное латинскому «Бонавентура»). Он стал знаменитым «А. Сибириковым», дважды обессмертившим свое имя: первый раз в 1932 году, пройдя впервые в истории полярного мореплавания всю трассу Северного морского пути за одну навигацию, второй раз – в авгу\с. 38\сте 1942 года, вступив в героический бой с фашистским рейдером «Адмирал Шеер» в Карском море…

Убедившись в мирных намерениях нежданных гостей, приплывших да невиданном доселе большом корабле, жители Неноксы отнеслись к англичанам с русским гостеприимством и радушием. О прибытии Ченслера, который представился послом английского короля, было доложено в Холмогоры, а затем и в Москву, царю Ивану Грозному:«…и царя и великого князя прикащики, холмогорские выборные головы, Филипп Родионов, да Фофан Макаров с Холмогор писали к царю…о приходе от Англицкого короля Едварта посла Рыцерта и с ним гостей». Ченслер не знал, что короля Эдуарда VI к тому времени уже не было в живых – он умер 6 июля 1553 года, когда корабли экспедиции были еще на пути к Норвегии, и английский престол занимала королева Мария вместе со своим мужем, испанским королем Филиппом II.

Первым местом, которое англичане посетили после Неноксы, был Николо-Корельский монастырь. Ченслер обнаружил напротив монастыря удобную закрытую стоянку для судов и назвал ее «Рейдом Святого Николая». Впоследствии это название англичане распространили и на всю Двинскую губу, и даже Белое море на английских картах того времени называлось «Заливом Святого Николая». Так название небольшого поморского монастыря стало почти на 50 лет олицетворять собой главную гавань России, через которую осуществлялась торговля с Западом!

По Малокурье и Двине Ченслера с сопровождавшими его людьми доставили в Холмогоры, где ему долго пришлось ждать разрешения царя на поездку в Москву. Так и не дождавшись его (с курьером разошлись по дороге), Ченслер 23 ноября 1553 года на санях выехал через Вологду в Москву.

В Москве Ченслер пробыл до 15 марта 1554 года. Он был благосклонно встречен молодым царем Иваном IV, вернувшимся недавно из победоносного казанского похода (1552 год) и замышлявшим войну за Ливонию. Предложение об установлении торговых связей с одним из крупных государств Западной Европы пришлось как нельзя кстати. Царь надеялся в первую очередь получать из Англии товары, необходимые ему для вооруженной борьбы, а также и специалистов, а в дальнейшем – приобрести и политического союзника.

Ченслер – человек, пользовавшийся за свой ум большим уважением соотечественников, во время пребывания в России тщательно \с. 39\ изучал обычаи и нравы, жизнь народа и государственное устройство незнакомой страны. В вышедшем впоследствии в Англии описании своего путешествия он сделал ряд верных наблюдений. Например: «Русские – отличные ловцы семги и трески; у них много Масла, называемого ворванью, которая большей частью изготавливается у реки, называемой Двиной».

Труд Ченслера назывался: «Книга о великом и могущественном царе (императоре) Русском и великом князе Московском и владениях, порядках и произведениях, сюда относящихся». В нем содержится много описаний богатств Севера, таких например, как это: «Они (поморы, – Л. Ш.) ведут также крупную торговлю вываренной из воды солью. В северной части страны находятся места, где водится пушнина: соболя, куницы, молодые бобры, белые, черные и рыжие лисицы, выдры, горностаи и олени. Там добывают рыбий чуб; рыба эта называется морж. Ловцы ее живут в месте, называемом Пусозеро (Пустозерск? – Л. Ш.), и привозят рыбий зуб на оленях в Лампожню на продажу, а из Лампожни везут в место, называемое Холмогоры, где бывает в Николин день большая ярмарка».

Ченслер восхищается выносливостью русских воинов: «Думаю, что нет под солнцем людей, столь привычных к суровой жизни, как русские: никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадает более чем ярд».

Не поняв многого в жизни поморов, на наблюдениях за жизнью которых он, главным образом, и делает свои обобщения относительно русских, Ченслер тем не менее постоянно подчеркивает: «Нет другого народа под солнцем, который вел бы такую суровую жизнь».

Уезжая из Москвы, он увозил с собой грамоту царя королю Эдуарду VI о дозволении английским купцам вести свободную торговлю с Россией.

А пока Ченслер находился в Москве с дипломатической миссией, его корабль, носивший имя покойного короля Англии, отстаивался в Унской губе. «Эдуард Бонавентура» был переведен туда в октябре 1553 года по указанию холмогорского градоначальника Фофана Макарова. Здесь англичане впервые познакомились с русской зимой. Моряки отчаянно мерзли в своих легких одеждах, и только участие русских людей помогло экипажу благополучно перенести эту зимовку.

…В 1694 году, во время своего второго посещения Севера, в \с. 40\ Пертоминском монастыре, расположенном в Унской губе, провел три дня Петр I. Оказался он там при драматических обстоятельствах. Яхту, на которой царь со своей свитой плыл на Соловки, во время разыгравшейся бури понесло на камни, и только мужество и уменье поморского кормчего Антипы Тимофеева, сумевшего npоскочить в узкое горло Унской губы, спасли царя от гибели. (Этот исторический эпизод памятен многим по телевизионному сериалу «Россия молодая», где роль кормщика играл наш земляк, народный артист СССР Сергей Плотников).

Интересно, знал ли Петр I, поставивший на берегу в благодарность за свое спасение собственноручно изготовленный им крест, что именно здесь 140 лет тому назад стоял первый пришедший на Север иностранный корабль? А ведь именно это событие послужило толчком к развитию заморской торговли России с Западом, к появлению в беломорских водах сотен иностранных судов, что и привело великого создателя нашего отечественного флота на Север…

А весной 1554 года «Эдуард Бонавентура» уже стоял у Николо-Корельского монастыря на рейде «Святого Николая» и вскоре принял на борт вернувшегося из Москвы Ченслера. Выждав погоду, Ченслер вышел в море. Обратное плавание проходило благополучно, если не считать того, что корабль в пути был ограблен голландцами (морской разбой был обычным в то время делом). Однако грамота Ивана Грозного уцелела и была доставлена королеве Марии.

Судьба двух остальных кораблей Уиллоуби была трагической. После бури у Нордкапа «Бона Эсперанца» и «Бона Конфиденция» продолжали плыть на восток и 14 августа достигли какой-то земли. Полагают, что это была либо южная оконечность Новой Земли, либо остров Колгуев. Не сумев пробиться из-за льдов на север, Уиллоуби повел корабли обратно, но горло Белого моря проскочил, и 28 сентября его корабли стали на якорь у острова Нокуева на северо-восточном берегу Кольского полуострова. Началась первая в истории полярная зимовка, в результате которой весь экипаж (65 человек) и сам Уиллоуби погибли – вероятно, от холода и цинги. Произошло это в конце 1553 – начале 1554 года. Весной 1554 года их тела были обнаружены русскими рыбопромышленниками, о чем было доложено в Холмогоры: «Нашли-де они на Мурманском море два корабля: стоят на якорях в становищах, а люди на них мертвы, а товаров на них – сказали – много».

\с. 41\ Был найден также дневник Уиллоуби, но он не помог выяснению обстоятельств гибели экспедиции. Из дневника только следовало, что и январе 1554 года Уиллоуби и часть его спутников были еще живы.

По указу царя были посланы из Холмогор «лучшие люди переписать и запечатать весь товар и привезти его в Холмогоры вместе С кораблями, и пушками, и пищалями, и со всей снастью корабельной». Туда же были доставлены и тела англичан.

Тем временем результаты плавания Ченслера вызвали прилив энтузиазма при английском дворе и среди деловых кругов, и 26 февраля 1555 года в Вестминстере была утверждена хартия специальной компании, получившей исключительную привилегию на торговлю с Россией, так называемой «Московской компании» или «Русской компании».

1 мая 1555 года на торжественном собрании компании было решено снова направить в Россию Ченслера на том же «Эдуарде Бонанвентуре», а с ним – двух купцов, агентов компании, для организации торговли на месте. На корабль было погружено много товаров, в основном сукон и изделий из железа, и вскоре он направился по уже знакомому маршруту. Ченслер вез королевскую грамоту царю Ивану IV с просьбой оказать содействие «Московской компании». Вместе с Ченслером плыли купцы Киллингворс и Грей, а также его сын. Корабль вел штурман Джон Бокленд, штурман первого рейса Стифен Бэрроу остался в Англии.

23 июня 1555 года «Эдуард Бонавентура» бросил якорь на рейде перед Николо-Корельским монастырем. Нетрудно себе представить, что для его обитателей это событие выходило далеко за рамки обычного, хотя два года тому назад они уже видели иноземцев. С этого времени начались постоянные ежегодные контакты местных жителей с англичанами. Не приходится сомневаться, что Ченслер со спутниками неоднократно посещал монастырь, пока шла разгрузка корабля, за которой он тщательно следил. Товары перегружались на дощаники и насады и отвозились в Холмогоры, а оттуда в Вологду. Закончив разгрузку, в том же направлении 11 сентября выехал и Ченслер с купцами. Грей остался в Вологде, а Ченслер с Киллингворсом 4 октября прибыли в Москву, где были приняты Иваном Грозным. Начались переговоры.

Летом 1555 года «Эдуард Бонавентура» под командованием Джона Бокленда возвратился в Англию. По всей вероятности, на нём было доставлено на родину тело Уиллоуби.

\с. 42\ Весной 1556 года к бухте «Св. Николая» из Англии отплыли два корабля: все то же «Эдуард Бонавентура» под командование Джона Бокленда и «Филипп и Мария». Корабли везли товары и, кроме того, новые команды для двух судов Уиллоуби. До Варде на одном из кораблей шел и Стифен Бэрроу. Там на воду была спущена пинасса, и Бэрроу поплыл на ней на восток все с той же целью – отыскать путь в Индию. Об этом плавании в дальнейшем мы еще скажем.

Вскоре перед Николо-Корельским монастырем стояло уже четыре больших корабля: два пришедших из Англии и два приведенных из Нокуевого залива.

Шла интенсивная погрузка русских товаров, всего того, что стало основными предметами вывоза за границу: воска, тюленьего жира, сала, мехов, войлока, канатной пряжи. А в монастырских помещениях напротив ожидало выхода кораблей в море первое русское посольство в Англию во главе с вологодским наместником Осипом Григорьевичем Непеей. Это было началом дипломатических и торговых отношений между двумя государствами.

…Когда в апреле 1987 года во время своего визита в Советский Союз глава английского правительства Маргарет Тэтчер несколько раз упомянула о более чем 400-летних традициях русско-английских отношений, вряд ли большинство ее слушателей представляло себе, что исток этих отношений лежит на участке суши и воды, находящемся ныне в черте нашего города. Но мы, северодвинцы, должны это знать…

Английская эскадра отправилась в путь 20 июля 1556 года. Ченслер плыл на «Эдуарде Бонавентуре» и вез с собой документ, подтверждающий заключение торгового договора между Россией и Англией в лице «Московской компании». В грамоте Ивана Грозного – «Привилегии» – англичанам давалось право на беспошлинную торговлю, разрешалось иметь свои фактории в Холмогорах, Вологде, Москве.

Вместе с Ченслером на «Бонавентуре» находилось и русское посольство. Впервые была предпринята и попытка прямых портовых связей – на «Эсперанце», груженной русскими товарами, шли холмогорские купцы Михайло Григорьев и уже знакомый нам Фофан Макаров со своими людьми.

Плавание это было несчастливым. «Конфиденция» была разбита о камни вблизи Тронхейма. «Эсперанца» пропала без вести со всем экипажем и русскими пассажирами. «Филипп и Мария» зази\с. 43\мовал у Тронхейма и вернулся в Англию только в следующем 1557 году, когда все считали его погибшим. «Эдуарду Бонавентуре» удалось достичь берегов Шотландии и стать на якорь в бухте Питслиго у северного берега Эбердишера. 7 ноября 1556 года шторм сорвал корабль е якорей и разбил о прибрежные скалы. Погиб почти весь груз, в том числе царские подарки английскому двору. Утонуло много людей, среди них и сам Ченслер с сыном и семеро русских. Но царский посол Непея спасся и был доставлен на берег. 27 февраля 1557 года в Лондоне торжественно встречали поредевшее русское посольство.

…Так закончилась эпопея Ченслера. Оценивая объективно его роль, следует сказать, что хотя он и не “открыл” Россию, как это пытаются доказать английские историки, два его плавания к устью Двины послужили началом установления сначала торговых, а затем и политических связей между нашими странами. Не будем задаваться вопросом: «Что было бы, если бы Ченслер не попал в 1553 году в Белое море?» – такую конструкцию историки справедливо отвергают. Но полагаем, что дела капитана Ричарда Ченслера достойны того, чтобы о нем помнили, по крайней мере у нас на Севере.

В дореволюционном Архангельске, недалеко от памятника Петру I, была каменная памятная плита, посвященная Ченслеру. В 20-е годы нашего века, когда небрежение к историческим памятникам стало нормой жизни, она была разбита.

Думается, настало время восстановить: память о Ричарде Ченслере и сделать это там, куда он приводил свой корабль, – на земле Северодвинска…

ГЛАВНАЯ ГАВАНЬ РОССИИ

В грамоте царя Ивана Грозного 1555 года о привилегиях английской «Московской компании» говорилось: «Там, где они найдут удобную пристань для своих судов, они могут устроить складское место для своих товаров». И англичане выбрали для якорной стоянки уже знакомый им восточный угол южного края Двинской губы у острова Ягры, напротив Николо-Корельского монастыря. Так было положено начало гавани, ставшей почти на сорок лет, вплоть до основания Архангельска (1584 год), главным портом России. На английских картах того времени он назывался рейдом, или бухтой, или гаванью Святого Николая. Русские же звали его просто – «Пристань Николы».

Сама пристань была сооружена на острове Ягры, напротив мо\с. 44\настыря, там же бьши построены склады для товаров и жилой дом. О последнем некоторое представление может дать письмо агента компании Грея уполномоченному Лейну в Москву, в котором речь шла о выборе места для дома: «Я думаю построить дом… напротив места, где будут становиться корабли… и, если вам будет угодно, в нем будут две теплые комнаты». Вблизи дома протекал ручей с пресной водой, недалеко рос сосновый и березовый лес и было множество цветов: “дамасценов и красных роз, фиалок и дикого розмарина” (шиповника, – Л. Ш.), как писали англичане. Поэтому они назвали Ягры Розовым островом (Роуз Айленд), что и нашло отражение во всех документах той эпохи.

Обитатели монастыря английское поселение напротив звали кратко – “немцев двор”, а всех иноземцев – “немчинами”.

… Такое наименование всех иностранцев, приезжающих на Север или живших там, сохранилось в народе вплоть до начала XX века. Характерно, что целый район Архангельска, где проживали преимущественно местные богачи иностранного происхождения, назывался в дореволюционное время Немецкой слободой…

Как только Белое море очищалось от льда, жизнь в гавани закипала. Количество судов, приходивших из Англии к Розовому острову, увеличивалось с каждым годом: в 1557 году их было 4, в 1567 году – 6, а летом 1581 года приказчик компании Жером Герсей, человек с авш тористическими наклонностями, но пользовавшийся большим доверием Ивана Грозного, привел в гавань Св. Николая сразу 13 кораблей, груженных оружием и боеприпасами. Но это не спасло царя от поражения в злосчастной Ливонской войне. В том же году бьша потеряна Нарва, и единственным вькодом России к морю осталось устье Северной Двины.

Кроме оружия и боеприпасов с английских судов выгружались изделия из железа и стали (ножи, ножницы, замки, иголки и т. п.); из меди и олова (кружки, блюда и т. д.); драгоценные металлы в монетах, слитках и изделиях; писчая бумага, вина, сахар, пряности, сукна и шелк. Товары грузились на дощаники и насады и доставлялись по Малокурье и Двине в Холмогоры. Таможни в гавани не было, но привозимые товары должны бьши предъявляться царской казне для отбора всего, что понадобится царю, – это было старое русское правило, соблюдаемое еще с XV века.

Одновременно с разгрузкой сходили на берег с английских судов иностранцы, нанятые за границей на царскую службу: архитек\с. 45\торы, врачи, литейщики, артиллеристы и другие специалисты, или “знатцы”, как их называли в народе. Прибывали на службу в “Московской компании” ее агенты, управляющие делами в России, а также приказчики и подмастерья для работы в отделениях компании на Розовом острове, в Холмогорах, Вологде, Москве.

Русские товары доставлялись к Розовому острову сплавом по Двине, здесь они грузились на английские суда. На первом месте из предметов вывоза стояло сало – тюленье, моржовое, китовое, а также говяжье. Большие бочки с ним закатывались на палубу и опускались в трюмы судов. В первое время англичане, не имевшие никакого представления о природе Севера, в том числе и о его громадных лесных массивах, пытались возить порожние бочки под сало из Англии, но потом убедились, что сделанные на месте русские бочки лучше и добротнее. В больших количествах вывозились лен, полотно, холст, а впоследствии и канаты, которые изготовлялись на фабрике в Холмогорах, основанной Греем в 1558 году. Большим спросом пользовалась смола, вывоз которой за границу с Севера удержался вплоть до начала XX века.

…Без канатов и смолы было бы немыслимо судостроение того времени. От крепости канатов стоячего и бегучего такелажа зависела надежность парусных кораблей, а смола обеспечивала водонепроницаемость деревянной обшивки и предохраняла канаты от гниения. Англичане считали русские канаты и смолу лучшими в мире и широко использовали их. Всю важность “канатного дела” для Англии хорошо представлял Иван Грозный. Он говорил посланнику королевы Елизаветы 1 Даниэлю Сильвестру в январе 1576 года: “Мы хорошо понимаем, сколь полезны для Англии товары наших стран; в особенности же дозволение нами, чтобы англичане строили дома для делания канатов (что воспрещено всем другим народам), – не только прибыльно для купцов, но и весьма выгодно для всего английского государства”.

И когда в июле 1588 года быстроходные корабли английского флота громили неповоротливые галионы испанской “Непобедимой Армады”, отправившейся на завоевание Англии, то этим в известной степени они были обязаны русскому государству…

… Шла погрузка сыромятных кож: яловичных, оленьих, лошадиных, лосиных, буйволиных; воска, “лесного товара” (главным образом мачтового леса); конского волоса, свиной щетины, гусиного пуха; моржовой кости. Англичане высоко ценили и русскую шерсть, \с. 46\ считая ее более подходящей для шляп и войлоков, чем отечественную. И, конечно, шла торговля пушниной, которая являлась царской монополией и стала наиболее интенсивной после присоединения Сибири к русскому государству.

Все погрузочно-разгрузочные работы в гавани «Св. Николая» нужно было закончить за время короткого северного лета. А если учесть, что речь шла о сотнях, а иногда и тысячах тонн груза, о работе вручную или с помощью простейших приспособлений многих сотен людей, то нетрудно себе представить, какое оживление царило в это время на небольшом участке воды и суши между Николо-Корельским монастырем и островом Ягры!

Естественно, что Никольские монахи установили тесный контакт с иноземцами, хотя опасались заразиться от “иноверцев” каким-нибудь “еретичеством”. Монастырь принимал у них деньги, а также давал им ссуды; в приходно-расходной книге 1582 года читаем: “Немец Жюлен послал золотой”. Монахи продавали иностранцам бычков. Английские купцы варили на территории монастыря для себя пиво из солода. А когда на “немцовом дворе” “преставился человек”, то он был похоронен в монастыре.

Закончив погрузку, корабли спешили выйти до начала осенних штормов в море. Их курс лежал не только к берегам Англии. “Московская компания” занималась также перепродажей русских товаров в другие страны. Так, из шести кораблей, пришедших к Розовому острову в 1567 году, три были направлены в дальнейшем с грузом в порты Португалии, Испании и Италии. О гавани “Св. Николая” узнали в странах Южной Европы.

Установление внешних торговых сношений через устье Двины происходило в то время, когда в России начинался процесс слияния отдельных местных рынков в общий рынок, что явилось предпосылкой создания и укрепления единого централизованного русского государства, завершившегося в XVII веке. И в этом процессе главная гавань России XVI века порт “Св. Николая” занимает свое достойное место.

… Итак, Ягры – колыбель заграничной торговли нашего государства. Почему бы не отметить этот исторический факт каким-нибудь памятным знаком? Мало, пожалуй, найдется у нас островов с подобным славным историческим прошлым. На это еще в середине XIX века совершенно справедливо указывал видный русский историк академик И. Гамель: “Розовый остров, как и берег Неноксы, где \с. 47\ остановился Ченслер, заслуживали бы памятника в воспоминании плодотворных по своим последствиям событий. Розовый остров был колыбелью не только нашей заграничной торговли, но и вообще русского мореходства”.

…А в грозные годы Великой Отечественной войны наши берега вновь увидели десятки иностранных судов. Наскоро оборудованные причалы совсем еще молодого города стали пунктом назначения и отправления многих караванов союзных судов, особенно в зимнее время, когда подход к Архангельску по скованной льдом Северной Двине был затруднен. И военные грузы, отправленные отсюда на фронт, внесли свою лепту в дело нашей победы над врагом.

*   *   *

Утвердившись в России “Московская компания”, главное правление которой и акционеры, принадлежавшие к верхушке знати и купечества, находились в Лондоне, стремилась всячески обеспечить себе монопольное положение в торговле с Московским государством. Действуя через правительство королевы Елизаветы, вступившей на английский престол в 1558 году, ей удавалось препятствовать торговле с русскими английских купцов, не принадлежащих компании. Компания ревностно следила за появлением в Белом море кораблей других наций, и временами она добивалась у Ивана IV запрещения на плавание к устью Двины голландских, французских, брабантских и других судов, вплоть до захвата их и конфискации груза.

Опираясь на свою базу на Розовом острове, англичане, действуя как торговые разведчики, упорно искали новые пути через Россию на Восток, новые рынки сбыта для своих товаров внутри страны.

В сентябре 1556 года в гавань “Св. Николая” вернулся бывший штурман “Эдуарда Бонавентуры” Стифен Бэрроу на пинассе, носившей характерное название “Серчерифт” (“Ищу наживы”). Им была предпринята попытка пройти от Варде до устья Оби, но он сумел добраться только до новоземельских проливов, идя все время за целой флотилией русских кочей. Кормщик одного из них Гаврила, помор духовного звания, добровольно исполнял для англичан роль лоцмана. При этом пинасса все время отставала от быстроходных кочей, и им приходилось, ожидая англичан, приспускать паруса. Впоследствии Бэрроу признавал, что без помощи русских его судну неминуемо грозила бы гибель.

\с. 48\ 22 июля 1556 года от “Пристани Николы” отошла 25-тонная поморская лодья, нанятая в Холмогорах английскими торговыми разведчиками Соутэмом и Спарком. По заданию компании они должны были найти дорогу английским товарам из Белого моря в Новгород. Их лодья прошла по маршруту: Ненокса – Сюзьма – Уна – остров Анзер (Соловецкий архипелаг) – устье реки Выг. Здесь англичане пересели на маленькие лодьи и по трассе нынешнего Беломоро-Балтийского канала и Волхову 30 августа достигли Новгорода.

От Розового острова начинались путешествия английского дипломата и купца Дженкинсона через Россию в страны Азии все с той же заветной целью – достичь Индии и Китая. В 1558 году Дженкинсон по Волге и Каспийскому морю добирается до Бухары. При этом путь от Холмогор до Вологды он совершил по Двине и Сухоне, оставив очень интересное описание речных судов-насадов.

В 1562 году Дженкинсон доходит до Персии и пытается с разрешения царя Ивана IV наладить волжскую торговлю с этими странами.

Отношение Ивана Грозного к английской торговой компании претерпевало резкие перемены во времени. То царь создает для нее режим наибольшего благоприятствования: беспошлинная торговля, возможность открывать свои предприятия с русской наемной силой, искать железо на Вычегде, чеканить в России собственную монету (1567–1568 годы). То приказывает конфисковать все английские товары и прекратить торговлю с Англией (1570–1574 годы). То частично восстанавливает привилегии компании (1575 год).

Конечно, многие действия “Московской компании”, получавшей большие прибыли от русской торговли, вызывали справедливые нарекания русских людей и правительства. Пользуясь своей монополией, компания произвольно завышала цены на английские товары и понижала на русские. Так, например, агент компании Христофор Гудсон, приехавший в Россию в 1555 году и проживший здесь несколько лет, сперва в Нижнем Новгороде, а потом в Москве, продавал сукно, стоившее со всеми издержками только 6 фунтов стерлингов, по 17 рублей за кусок, что, по его собственным словам, “составляло на тогдашние деньги почти тройную цену”.

На заводах компании русских не допускали к секретам производства. Имели место случаи продажи гнилого сукна и материи. Жители Москвы, Вологды и Холмогор жаловались на злоупотребления служащих компании, их буйство, пьянство и другие действия, оскорблявшие русский образ жизни.

\с. 49\ Но главным, что определяло положение английской торговой компании в Русском государстве, было состояние англо-русских политических отношений. А все нити дипломатических связей между Москвой и Лондоном, которыми поддерживались отношения, пересекались в гавани “Св. Николая”. Именно сюда прибывали и отсюда отправлялись послы и посланники, гонцы и толмачи обоих правительств, везя с собой важнейшие документы дипломатии XVI века – царские и королевские грамоты и письма.

Цели сторон и содержание первых сорока лет русско-английской внешней политики состояли в следующем. Царь Иван IV стремился приобрести в лице Англии политического и военного союзника, на которого можно было бы опереться в войне России со Швецией и Польшей за Прибалтику. Для этого и давались англичанам совершенно исключительные торговые льготы. Правительство же королевы Елизаветы, ведя двойную игру, всячески затягивало заключение военного союза с Московским государством, не желая связывать себя со страной, которая, как считали в Лондоне, не могла активно помочь Англии в ее борьбе с Испанией. Одновременно оно стремилось во что бы то ни стало сохранить торговые отношения с Россией, которые приносили Англии громадную выгоду.

Каких только дипломатов не повидали наши берега за это время! Одни из них сходили с кораблей, чтобы продолжить свой путь в Москву, для других здесь начиналась дорога в Лондон. Члены английских посольств размещались в “Английском доме” на Яграх, русских – в помещениях Николо-Корельского монастыря.

12 июля 1557 года на корабле “Примроз” вместе с вернувшимся из Англии царским послом Осипом Григорьевичем Непеей впервые прибыл в Россию посол королевы Елизаветы известный путешественник Антоний Дженкинсон, о походах которого в Азию через русскую землю упоминалось выше. Дженкинсону удалось расположить к себе Ивана Грозного. Он побывал в России несколько раз и сумел получить у царя в 1566 году новую “жалованную” грамоту с льготами для “Московской компании”. По этой грамоте царя только за компанией было признано право вести торговлю на Белом море, а “всякому иноземцу, не принадлежавшему к обществу, воспрещался приезд в которое либо из устьев Двины, в Холмогоры, Колу, Мезень, Печенгу, на Соловецкие острова, в Печору, на Обь, даже в Вардегуус (!)". Компании разрешалась также беспошлинная торговля с бухарой и Шемахой через Россию. С Дженкинсоном царь \с. 50\ и направил Елизавете в 1567 году предложение о заключении политического союза: “чтобы враг одного был бы врагом другого”. Царь просил Дженкинсона также передать королеве Елизавете, чтобы “Ее королевское величество дозволила приезжать к нему мастерам, которые умели бы строить корабли и управлять ими, чтобы ее королевское величество дозволила получать из Англии всякого рода артиллерию и снаряды, нужные для войны”. Так, почти за 130 лет до Петра Великого, русский царь был озабочен проблемой создания отечественного морского флота…

В июле 1568 года в “Английском доме” на Яграх появляется чрезвычайный посол Елизаветы, начальник королевских почт Томас Рандольф, посланный с деликатной миссией: всячески затягивать переговоры о союзе, уклоняться от разговоров о сватовстве царя и одновременно укрепить положение “Московской компании”. Рандольф посетил Николо-Корельский монастырь, где ему приподнесли хлеб-соль и подарили “черную овцу с белой мордой”. Переговоры Рандольфа в Москве закончились успешно. Компания получила новые льготы, но царь упорно продолжал добиваться союза. С этой целью из гавани “Св. Николая” в июне 1569 года вместе с возвращающимся Рандольфом направился в Англию посол Ивана Грозного дворянин Андрей Григорьевич Совин.

Через год Совин вернулся, не добившись в Лондоне никакого результата. Царь был разгневан. Последовал в полном смысле разгром “Московской компании” – было приказано захватить все английские товары и прекратить торговлю с вероломными иноземцами. А от пристани Николо-Корельского монастыря весной 1571 года отплыл царский гонец, служащий компании Даниэль Сильвестр, который вез знаменитое письмо Ивана Грозного Елизавете. Уничтожение торговли с “Московской компанией” царь “приговорил” следующим образом: “А Московское государство покамест без аглинских товаров не скудно было… все наши грамоты, которые давали о торговых делах по сей день – не в грамоты”.

В Лондоне всполошились и срочно направили в Москву Дженкинсона, который прибыл к Розовому острову в августе того же года. Ему удалось убедить царя возвратить компании часть ее льгот и продолжать торговлю. Но убытки англичанам возмещены не были. Компании дозволялось свободно торговать по всей России, кроме Казани и Астрахани, с обязательством платить пошлину, которая, однако, была наполовину меньше платимой другими иностранцами.

\с. 51\ Последним английским послом, приехавшим в Москву при жизни Ивана IV летом 1583 года, был Джером Баус. Посол был кичлив, надменен, двуличен с людьми Посольского приказа, с которыми вел переговоры. Дипломатический этикет знал плохо, о русских обычаях отзывался презрительно. Но постоянно жаловался царю, с которым часто общался, на его приближенных, что навлекало на них царский гнев. И когда 18 марта 1584 года Иван Грозный неожиданно умер, главный дьяк Посольского приказа Алексей Щелкалов злорадно кричал Баусу: “Твой англицкий царь умер!" Незадачливого посла продержали два месяца под караулом, почти насильно притащили на прощальную аудиенцию к царю Федору Иоанновичу и в сопровождении пристава отправили из столицы к Белому морю. Баус пришел в себя, только оказавшись на борту английского корабля, стоявшего в гавани “Св. Николая”. Он разразился гневным письмом к царю Федору, отослал обратно царскую грамоту, “не содержавшую ничего важного”, и царский подарок – “три сорока соболей, дранее коих не сыщешь во всей Москве”. Баус потребовал у служащих компании покинуть Россию, но правительство Елизаветы слишком ценило русскую торговлю, чтобы потакать амбициям своего распалившегося посла, и он отплыл к берегам Англии ни с чем.

…В 1584 году был основан Архангельск (первоначально называвшийся Ново-Холмогорами), одним из главных назначений которого было поставить под государственный контроль заморскую торговлю. Однако англичане оставались на Розовом острове вплоть до 1591 года. В грамоте 1587 года, выхлопотанной Джеромом Герсеем у фактического правителя государства Бориса Годунова, подтверждалось право компании выгружать свои товары на прежнем месте без таможенного досмотра. Но русское правительство решительно воспротивилось на этот раз требованиям англичан признать их исключительные права на плавание в Белом море. “Божью дорогу, океан-море, как можно перенять, унять или затворить”, – писал Посольский приказ королеве Елизавете.

Некоторое время порт “Св. Николая” существовал одновременно с Архангельском. Но по мере развития последнего приход иностранных судов к Никольскому устью постепенно прекратился, и вскоре мало что здесь напоминало оживленную гавань прошлых лет.

Приближался XVII век. Россия вступала в тяжелую пору своей истории – эпоху самозванцев, польско-шведской интервенции, всеобщих бедствий и разорения страны.

\с. 52\ В БУРЯХ XVII ВЕКА

В нелегкие для России годы – 1598–1613, которые назывались дореволюционными историками “Смутным временем”, когда, по словам летописца, “грады все Московского государства от Москвы отступилися”, Поморье твердо стояло на позициях сохранения единого русского государства. Среди населения Поморья не оказалось “воров” и изменников, зато тысячи северян сражались в народном ополчении Минина и Пожарского.

Отголоски жестокой борьбы за власть среди московского боярства доходили до Беломорья в виде ссылаемых сюда политических противников. В начале 1601 года царь Борис Годунов отправил на поселение в Луду боярина Александра Романова, а брата его Федора, опасного претендента на царский престол, под именем старца Филарета постригли в монахи Антониево-Сийского монастыря. Александр Романов умер в Луде, его тело было погребено в Москве. А Филарет, отец первого царя династии Романовых Михаила Федоровича, стал в 1619 году патриархом и фактическим правителем государства до 1633 года.

Несмотря на ослабление в эти годы связей Севера с центром страны, в Москве не забывали о существовании Николо-Корельского монастыря. В 1605 году Лжедмитрий I подтвердил право монастыря на беспошлинную продажу 4000 пудов соли ежегодно. Самозванец так же, как и его мнимый отец, постоянно держал в уме, как последнее средство спасения своей жизни, возможность бегства в Англию из устья Северной Двины, о чем свидетельствует начальник его личной стражи Яков Маржарет. Капитан Маржарет писал в своих “Записках…" : “Он (Лжедмитрий, – Л. Ш.) решился и отдал уже своему секретарю приказание готовиться к тому, чтобы в августе минувшего 1606 года отплыть с английскими кораблями из России”.

В 1607 году царь Василий Иванович Шуйский пожаловал монастырю тарханную грамоту, то есть освободил монахов от всех государственных повинностей. Он причислил к владениям Николо-Корельского монастыря следующие места, хорошо знакомые жителям Северодвинска: “В Двинском уезде, в Низовой луке, да в Княжеостровской луке, да в Кехте, да в Неноксе дворы, а что в Корельском уезде – Никольские вотчины – рыбные ловли и покосы с реки Левковки, Сумки, Неноксы и Уны… рыбные ловли в Малокурье от ус\с. 53\тья Питалы реки по Ягорской стороне… пожни у устья Двины Ягорский остров… да на устье Кудьмы на Неноцкой стороне межа от моря до Ширшемы, а в другой конец от Солзы реки… да дано в оброк в Двинском уезде Ненокского усолья Ягорский остров от Пудожемского устья – от Двинского вверх по Двине речки Ягорской, да вниз по Малокурье до Корельского устья… да церковное Петровское владение по Кудьме на Солозской стороне”.

В 1612–1613 годах, когда положение в центре начало стабилизироваться, наступил черед разорения и для Двинской земли. Часть литовцев и изменников-казаков, служивших в войсках польского гетмана Ходкевича (на Севере их называли “черкасами”), двинулась разбойничьим походом на Север, в городах которого в то время не было почти никакой воинской силы, сражавшейся в народном ополчении Минина и Пожарского. В сентябре 1612 года эти шайки разорили и разграбили Вологду и Тотьму, огнем и мечом прошлись по Ваге. В начале декабря 1613 года они осадили Холмогоры и, не сумев овладеть ими, ушли вниз по Двине к Архангельску. Сотня стрельцов, остававшихся в городе, и жители приготовились к отпору в гостином дворе. “Черкасы” не решились штурмовать Архангельск и двинулись на беззащитные поселения беломорского побережья, где, как говорится в летописи, “русских людей множество жгли и побивали и животы их грабили”.

Больше всего пострадал Николо-Корельский монастырь. Спустя два года игумен Николо-Корельского монастыря Каллистрат бил челом царю Михаилу Федоровичу в том, что “В прошлом де 1614 году литовские люди “черкасы” монастырь, монастырские промыслы и вотчины повоевали и разрушили до основания и казну монастырскую взяли и хлеб конми стравили и животину работную побили, а лошади монастырские все с собой поймали, и старцев и слуг и крестьян многих побили, а иных жгли и мучили, и монастырские кельи за монастырем двор и вотчины 13 дворов крестьян с животиною и всем животой сожгли, а прежде де сего в 1613 году в “Вологодское разоренье” литовские люди и “черкасы” на Вологде двор монастырский и со всеми запасами… сожгли”.

В этой челобитной представляет также интерес упоминание “о монастырском доме” в Вологде, по существу торговом пункте, через который Николо-Корельский монастырь осуществлял связь с Москвой.

Такому же разгрому подверглись Ненокса, где были разорены \с. 54\ соляные варницы, Уна, Луда и другие населенные пункты побережья. Разбойничье нашествие докатилось до Сумского острога, но там грабители были разбиты и вышвырнуты в Олонецкий край, где вскоре и сгинули.

Главной, но отнюдь не оправдывающей причиной подобных действий казацких отрядов, многие из которых ранее сражались против интервентов, было недовольство недостаточным продовольственным и денежным содержанием, а также притеснения со стороны воевод нового царя Михаила. В целом же вопрос о роли казачества, одной из самых активных групп, принимавших участие в социальной борьбе “Смутного времени”, достаточно сложен и ему посвящены многие специальные исследования историков.

В это тяжелое для России время английская “Московская компания” не прекращала своей деятельности. Ей удавалось добиваться подтверждения своих привилегий и у Бориса Годунова, и у Лжедмитрия I, и у Василия Шуйского. Более того, англичане открыто стали участвовать в политической борьбе в русских городах. Используя свою базу на Розовом острове, свои фактории в Холмогорах, Вологде, Москве, агенты компании, действуя подкупом, шантажом, посулами, давно пытались вербовать русских людей, в первую очередь должностных лиц. Аппетиты компании не знали границ. Опираясь на свой 50-летний опыт пребывания у Никольского устья и найдя, что настало время более решительно вмешаться в дела России, ослабленной польско-шведской интервенцией и Крестьянской войной, в недрах компании разработали поразительный план превращения русского Севера, и прежде всего дельты Двины и Архангельска, в английскую колонию! Копию этого плана впервые обнаружила в бумагах Британского музея в конце XIX века известный русский историк Инна Любименко. Документ, предназначавшийся для представления королю Англии Якову I, назывался в целях маскировки истинных намерений так: “Предложения московитов сделаться подданными английского короля”.

Этот план, составленный агентом компании Джоном Мерриком и английским военным “специалистом” капитаном-наемником Томасом Чемберленом, в середине 1612 года был представлен королю Англии. Разработанный по схеме, ставшей классической при всех последующих колониальных захватах, он предусматривал:

1. Добиться от неких “значительных лиц” Севера обращения к королю Якову I с просьбой о протекторате

\с. 55\ 2. Ввести английские войска. Разместить гарнизоны в Архангельске, Холмогорах, Вологде, Ярославле. Захватить волжский путь вплоть до Астрахани.

3. Содержание английских гарнизонов возложить на русское население, организовать вывоз богатств Севера в Англию.

“Идейную основу” этого агрессивного проекта его авторы изложили следующим образом. Якобы “русский народ желает и даже вынужден необходимостью отдаться в руки какого-нибудь государя, способного защитить его, и жаждет подчиниться правлению иностранца, видя, что никого не осталось из его собственных государей, могущих взять это на себя”. А вывод из этого Меррик и Чемберлен делали, естественно, в пользу своего короля Якова 1, так как, по их мнению, северяне “благодаря долгому общению получившие вкус к нашей натуре и условиям жизни, особенно же привлекаемые славой о великой мудрости и доброте Его Величества, гораздо более желают отдаться в его руки, чем в чьи-либо другие”.

Авторы этого захватнического проекта считали, что, если бы его удалось осуществить, то “это было бы величайшим и счастливейшим предложением, которое когда-либо делалось какому-нибудь королю нашей страны”.

Перед представлением плана Якову I, он прошел экспертизу у одного из видных юристов при королевском дворе Джиласса Сизара, листок с заметками которого обнаружила в его архиве все та же Инна Любименко. Сизар не верил в возможность этой операции, справедливо сомневаясь в желании русских отдаться под власть английской короны. Он многозначительно вспоминает по этому поводу старое афинское правило, гласящее: “что не следует слишком доверяться дружбе народа в беде”.

Яков I одобрил план. Верительная грамота короля, выданная Меррику, в весьма осторожных выражениях давала полномочия на его осуществление. В ней содержалось также “милостивое” обращение короля к северянам: “Знайте же, что поскольку они (предложения) ныне переданы нам, мы немало тронуты, чувствуя нежное сострадание к бедствиям столь цветущей империи, к которой мы и наши августейшие предшественники всегда испытывали особое расположение”.

В Англии начали формироваться отряды головорезов под видом “добровольцев” для помощи русским против поляков, на самом же деле – для ограбления Архангельска, Соловков и т. д. Для организации вторжения на месте в мае 1613 года на Север прибыли английс\с. 56\кие эмиссары Меррик и Россель. Но англичане опоздали. К тому времени великое патриотическое движение народа, возглавлявшееся Мининым и Пожарским, успешно изгоняло польских и других интервентов из России. И Меррику оставалось всего лишь поздравить избранного Земским Собором в январе 1613 года нового царя Михаила Романова, а заодно и лицемерно “опровергать слухи” о своекорыстных планах Англии в отношении Русского Севера, Колониальна» затея правящих классов Англии в Поморье потерпела крах.

С изгнанием польских и всех иных иностранных захватчиков с русской земли понемногу нормализовалась жизнь в стране. Оживала северная торговля. Все больше кораблей под иностранными флагами приходили в Архангельск через Березовское устье Двины. Но с ними приплывали не только купцы.

В июне 1618 года на корабле “Диана”, везшем английского посла, к Архангельску прибыл ученый-естествоиспытатель, неутомимый собиратель образцов растительного и животного мира Джон Традескант. Он был основателем первого в Англии музея естественной истории и Ботанического сада недалеко от Лондона. Сохранившийся путевой журнал Традесканта содержит интересные наблюдения обо всем виденном им на берегах Двины. Но главное, что интересовало Традесканта, была растительность островов Двинской дельты, в первую очередь Розового острова, о котором он, безусловно, много слышал на родине. В начале августа 1618 года “Диана” через Пудожемское устье вышла к Яграм и стала там на якорь. Традескант съехал на берег. Ведя ботанические наблюдения, английский ученый поразился обилию росших здесь диких роз (шиповника, – Л. Ш.). По его выражению, “ими покрыто около 5 или 6 английских акров”. Он отметил удивительно приятный запах этих роз и отнес их к классу коричневых.

Когда в сентябре 1618 года “Диана” отплывала в Лондон, на ее борту было много кустов шиповника, которые, как надеялся Традескант, примутся и будут расти в Англии. Так и получилось. В каталоги Ботанического сада с тех пор долгое время включалась “Роза московита” (“Московская роза”) – потомство ягринского шиповника.

*   *   *

После “литовского разорения” 1613 года медленно, но неуклонно шло восстановление посадов и деревень Летнего берега. Отстраивался и возрождал свое хозяйство и Николо-Корельский монастырь. \с. 57\ Новая царская власть продолжала оказывать всяческую поддержку северным монастырям, справедливо считая их проводниками своего влияния в крае. Никольские монахи также получали “за усердие” от царя Михаила Федоровича новые земли, деревни, промыслы. Царская грамота 1621 года строго предписывала:"… Николы Корельского монастыря игумена Нифонта и братию и слуг и крестьян ни в чем никому не обидити” и грозила тем, кто осмелился бы этот приказ нарушить:"… тому от нас.. быть в великой опале”.

Во владении монастыря числилось 20 деревень и становищ, разбросанных на пространстве от Устюга до Печенги. Деревни были маленькие, в основном одно- или двухдворки. Ячменя сеяли мало, хлеб для себя и своей вотчины монастырь покупал и привозил из Вологды. Начало развиваться животноводство. В 1652 году в скотном дворе вблизи монастыря содержались 32 лошади, 59 коров, 46 овец. Скотницами работали крестьянки окрестных деревень. Продукты животноводства монастырь продавал на Летнем берегу, в Холмогорах, Вологде. Особо славился своим высоким качеством творог, или “сыр” как его называли местные люди.

Но главным богатством монастыря и основным (наряду с солью) источником поступления денежных средств была рыба. В XVII веке Николо-Корельский монастырь славился как наиболее удачливый добытчик семги во всем Беломорье. Например, только в январе 1626 года он отвез на продажу в Холмогоры 1550 рыбин. А стоила семга и тогда очень дорого, значительно дороже хлеба. Так, в 1682 году за пуд семги платили 45 копеек, а за пуд хлеба 8 копеек. Монастырь возами возил засоленную семгу (воз порядка 27 пудов) для продажи в Вологду и в саму столицу. Конечно, много семги шло в виде монастырских подарков “власть имущим”, и не этим ли можно частично объяснить особое благоволение и светского, и духовного начальства к монастырю?

Окрепнув, монастырь приступил к каменному строительству. В 1664–1667 годах была сооружена Успенская церковь, в 1670–1674 годах – Соборная церковь “Св. Николая”. В 1684 году обе церкви были соединены каменным переходом. В 1674 году построили одноэтажный корпус для столовой с кельями, пекарней и квасной. В 1700 году была воздвигнута каменная колокольня Успенской церкви. Каменные здания строились из своего кирпича – монахи владели кирпичным заводом в деревне Мечке, недалеко от Архангельска, вверх по Двине.

\с. 58\ В 1691–1692 годах монастырь был обнесен деревянной рубленой стеной “порядочной высоты” с шестью башнями. Часть стены, являвшейся образцом северорусского крепостного зодчества, к счастью, сохранилась. В 1932 году ее вместе с Проездными (Святыми) воротами и Надвратной башней установили в музее-заповеднике села Коломенского под Москвой. Неподалеку находится и вывезенный из Архангельска домик Петра I.

Сложные чувства испытываешь, глядя на эти исторические памятники Севера. Прежде всего, это благодарность людям, которые в трудные 30-е годы сумели доказать необходимость сохранения для потомков и осуществить перемещение в единственный тогда в стране музей деревянного зодчества под открытым небом сооружения более чем 200-летней давности. Даже и по нынешним временам это представляется нелегким делом. Здесь выдающуюся роль сыграл основатель музея в Коломенском, знаменитый архитектор-реставратор П. Д. Барановский.

Но не оставляет и такая мысль. Установленная на родном берегу, на фоне темных туч, плывущих над суровым морем в нашу обычную, не солнечную погоду, – насколько лучше эта башня передавала бы здесь само дыхание истории Севера, чем среди великолепных каменных построек и вековых дубов Коломенского…

ПРОСВЕТИТЕЛЬ И ТЮРЕМЩИК

Волна петровских преобразований не миновала Николо-Корельский монастырь и Летний берег.

В 1700 году по указу Петра I в России производилась подробная опись всех монастырских владений и казны, а также всех живших там людей, с целью поставить, как говорил Петр, “тунегиблое'' (пропадающее зря, – Л. Ш.) имущество на службу государству. Такой ревизии подвергся и Николо-Корельский монастырь. При этом было установлено, что наряду с монахами там проживало 28 “служебников” и 17 работников, в основном пожилого возраста, получавших от монастыря пищу и одежду за ранее внесенные ими вклады (деньгами, имуществом или работой). Таким образом, этот монастырь, какидругие, выполнял также функции своеобразного дома для престарелых.

Но не только пожилые люди исполняли монастырскую службу. Об этом ярко свидетельствует эпизод, когда Николо-Корельский монастырь стал сопричастен первой русской победе над шведами в Северной войне под стенами Новодвинской крепости 25 июня 1701 \с. 59\ года. Именно его (монастыря) промысловую лодью захватила 22 июня в горле Белого моря шведская эскадра, шедшая на разгром Архангельска. С лодьи и был снят кормщик Иван Рябов, “беспахотный бобылек”, нанятый вместе с покрученикамИ Николо-Корельским монастырем для “мурманского промысла”. Подвиг Ивана Рябова и другого русского патриота Дмитрия Борисова, благодаря действиям которых два шведских корабля сели на мель прямо перед пушками Новодвинской крепости, широко освещен в нашей исторической и художественной литературе.

Новейшими исследованиями установлено, что кормщика звали Иван Ермолаевич Седунов, а Рябов было его прозвище. В приходно-расходных книгах Николо-Корельского монастыря Н. Л. Коньков обнаружил следующую запись: “Майя 1 день 1701 года кормщик Иван Ряб пошел на мурманский промысел”. Истинная же фамилия переводчика, убитого шведами, – Дмитрий Борисович Попов.

В 1708 году именным повелением Петра I были отобраны в казну все солеварни в Неноксе, принадлежавшие монастырям. При этом их бывшим владельцам была выплачена компенсация только за “црены” и прочую посуду, необходимую для солеварения. Посад Ненокса в то время насчитывал 207 жителей.

В 1714году архангельский архиепископ уведомил настоятеля Николо-Корельского монастыря, что императорским Указом “велено при архиерейских домах и знатных монастырях дворянского и приказного чина детей обучать арифметике и геометрии”. Такую школу предписывалось создать и в Николо-Корельском монастыре. Из этого любопытного документа следует, во-первых, что в Петровскую эпоху “монастырь у моря” пользовался определенным авторитетом в государстве и, во-вторых, что там было кого обучать, а главное – было кому обучать. В последнем не приходится сомневаться. Уж что-что, а считать и писать Никольские старцы умели отменно. Небогатое хозяйство монастыря, разбросанное по обширной территории края, заставляло вести тщательный учет всех расходов и поступлений, о чем свидетельствуют сохранившиеся в большом количестве написанные от руки приходно-расходные монастырские книги.

Кроме того, монастырь обладал солидной библиотекой (около 200 томов не только церковных, но и светских книг), стоявшей на четвертом месте среди северных библиотек (после книгохранилищ Соловецкого, Антониево-Сийского и Холмогорского женского монастырей). Разбирались его обитатели и в геометрии, так как мона\с. 60\стырь сам строил для своего промысла в прибрежных водах карбасы, пользовавшиеся за крепость и удачную конструкцию большим спросом у поморов. При этом на плотном песке острова Ягры в натуральную величину вычерчивались основные детали корпуса.

Неизвестно, насколько успешно выполнялись монастырем просветительские функции, но вот свидетельств о другой стороне его деятельности – тюремной – сохранилось немало.

Конечно, в качестве острога, куда царское правительство и церковь направляли всех неугодных им лиц, Николо-Корельский монастырь не мог идти ни в какое сравнение с тюрьмой Соловецкого монастыря. Его расположение на открытом месте у берега моря создавало удобные условия для побега. Постоянный воинский гарнизон отсутствовал, а большинство из немногочисленной “братии” было занято на хозяйственных службах. В этих условиях правительство опасалось держать там “опасных преступников”, но за различные прегрешения против церкви и нравственности и за другие вины в XVII веке в монастыре томилось немало узников.

В 1632 году царь Михаил Федорович распорядился держать в монастыре старца Митрофана “скованным под караулом”. В том же году патриарх отослал в монастырь на покаяние попа Ивана за то, что он “в людях смуту чинил… и священников лаял и еретиками называл от своего безумства”. В 1633 году по патриаршей грамоте находился на покаянии в монастыре стольник Матвей Колычев “за блудное дело – с женкой беззаконно прижил троих ребят”. Впрочем, в следующем, 1634 году он был освобожден. В 1636 году отбывал наказание в монастыре опальный старец Лаврентий, а в 1634-м – старец Плещеев. Последнего пришлось “за дурость сковать” и отправить в соловецкую тюрьму. В 1657 году архангельский воевода князь Прозоровский приказал держать под караулом и никуда из монастыря не выпускать сотника смоленских гайдуков Гаврилу Волоцкого. (Вероятно, из архангельского гарнизона за какое-то служебное преступление).

Попадали в Никольский острог и крестьяне. В 1680 году царь Федор Алексеевич велел крестьянина Емельку из Вытегрского погоста Олонецкого уезда “держать под началом покамест он в уме не исправится”. Характерная деталь: объявить сумасшедшим любого, кто осмеливался протестовать против произвола царских чиновников и духовных “владык”, было хорошо отработанным приемом властей уже в то время.

\с. 61\ Монастырь нес определенные затраты на содержание узников. Более того, ему приходилось оплачивать расходы стрельцам, доставлявшим их к Белому морю. Несмотря на все эти трудности, свою малочисленность и занятость, Никольские монахи с ролью тюремщиков справлялись, видимо, успешно, и в следующем, XVIII веке, им доверили содержание нескольких “преступников”, имевших всероссийскую известность.

Расскажем о двух таких узниках: Феодосии Яновском и Арсении Мацеевиче, так как в их судьбе отразились характерные черты эпохи, в которую они жили.

Новгородский архиепископ и настоятель столичной Александро-Невской лавры, первый вице-президент Синода Феодосии Яновский горячо поддерживал и проводил в жизнь церковные реформы Петра I. Он был доверенным лицом царя, с которым тот советовался по всем важным государственным делам. Обладая гордым и неистовым характером, Феодосии не особенно выбирал средства для осуществления своих планов, чем нажил многочисленных врагов. Одним из них был и церковный деятель той эпохи писатель и историк Феофан Прокопович, умевший беспощадно расправляться со своими противниками.

Екатерина I, возведенная Меншиковым на русский престол после смерти Петра I, подвергла Феодосия Яновского опале. По ее указу 11 мая 1725 года, объявленному всенародно, Феодосии ссылался в Николо-Корельский монастырь. В приговоре довольно невнятно перечислялись церковные преступления бывшего архиепископа: якобы он обдирал серебряные оклады икон, вынимал драгоценные камни из архиерейских митр и т. п. Феодосии обвинялся также в неуважении к царской власти. Среди прочих его вин была и такая: “На мосте у дворца, где не велено было по утрам пропускать едущих, чтобы не препятствовать опочиванию императрицы, яростно бранил часового и махал в него тростью”. Более важным представляется то, что Феодосии Яновский после смерти Петра выступил ярым противником церковных реформ царя, которые он же активно проводил в жизнь. Он стал всячески подчеркивать приоритет духовной власти перед светской. Когда Петр умер, то архиепископ так позволил себе отозваться об этом в полном собрании Синода:" Видите ли отцы святые, когда до начал духовных штатом определять и власть их умалять, то умре вскоре, а мы живы, а его нет”.

На приказ императрицы Екатерины Синоду отслужить молебен \с. 62\ на сороковой день смерти Петра, Феодосии публично отозвался так: “Чего де церковь Божья дождалася, что мирская власть повелевает духовной молиться, и хоть он служить будет, только ле 5)Так в оригинале – прим. Андрущенко. услышит ли Бог такую молитву?" Бунтующий архиепископ демонстративно отказался от приглашения императрицы занять место за ее столом на поминках Петра.

Конечно, все эти действия не могли не навлечь на Яновского гнев Екатерины и ее окружения. Ссыльного предписывалось держать под караулом “неисходно”, для чего в монастырь был направлен офицер гвардии с солдатами. На содержание Феодосия отпускалось 200 рублей в год.

Однако беды новгородского архиепископа только начинались. Вскоре выяснилось, что в 1724 году он заставлял подчиненное ему духовенство новгородской епархии при принятии верноподданнической присяги императору присягать на верность и ему, архиепископу Феодосию. Этот акт был расценен как покушение на императорскую власть. Последовала более суровая кара. Во исполнение нового указа Екатерины Канцелярия тайных розыскных дел приказала архангельскому губернатору Измайлову: “Сан с него, Федоса, снять, и быть ему простым старцем и содержать его в том же Корельском монастыре в тюрьме до самой смерти, пищу ему давать хлеб да воду, и никуда его ни до церкви не допускать и к нему никого не допускать, разве одного духовника да и то ежели крайняя нужда к смерти позовет”. Эта страшная инструкция от 11 сентября 1725 года подписана Начальником Тайной Канцелярии графом Петром Толстым.

…Не пройдет и двух лет, как 82-летний Петр Андреевич Толстой, любимец царя Петра, сломленный в борьбе за власть еще всесильным светлейшим князем Меншиковым, вместе со своим сыном Иваном двинется под конвоем по следам Федоса на Север и будет посажен в зловещую темницу Соловецкого монастыря, где и окончит вскоре свои дни…

За что все-таки так сурово расправились с Феодосием? Существует предположение, что истинной и тщательно скрываемой причиной этой расправы было то, что ему была известна последняя воля Петра 1 относительно престолонаследия. И эта воля была не в пользу Екатерины, хотя само завещание царь уничтожил за год до смерти. Но в критический момент, когда решалась судьба российского престола, честолюбивый Феодосии промолчал, а затем под\с. 63\держал Екатерину, надеясь таким образом получить неограниченную власть над императрицей и занять впоследствии престол патриарха, уничтоженный Петром.

Этого не могло допустить окружение Екатерины, и в первую очередь Меншиков. Но казнить Феодосия было нельзя: это было бы равносильно признанию того, что он что-то знает. А вот сгноить в далеком северном монастыре представлялось более безопасным. Федоса поместили в сыром, неотапливаемом подвале под Успенской церковью. Дверь была запечатана личной печатью архангельского губернатора. Пища подавалась через маленькое окошко. Солдаты гвардии и архангельского гарнизона несли круглосуточный караул. Но и этот режим показался недостаточным посланному для участия в экзекуции расстрижения Феодосия лейб-гвардии капитану Мусину-Пушкину. Он приказал “выломать” деревянный пол в подвале, где содержался узник. Что это означало в условиях северной зимы, представить нетрудно. И когда петербургским властям пришлось отменить незаконное распоряжение слишком ретивого служаки и сделать некоторые послабления в содержании “запечатанного” узника, оказалось, что “оный Федос умер”. Это случилось в феврале 1726 года. Семи месяцев пребывания в Николо-Корельском монастыре оказалось достаточно, чтобы извести неистового Феодосия, незадачливого претендента на престол патриарха, поступившегося правдой во имя призрака власти…

Вступив на русский престол в 1762 году, Екатерина II начала подготавливать реформу по секуляризации, то есть обращению в государственную собственность церковных земель. Хотя к тому времени церковная фронда правительству была уже подавлена, нашелся деятель духовенства, активно выступивший против намечавшейся реформы. Им был ростовский митрополит Арсений Мацеевич, который поплатился за это разжалованием в простые монахи и ссылкой в Николо-Корельский монастырь в 1763 году.

Арсений обладал даром проповедника и умел влиять на людей. Опасаясь этого, Синод предписал воинскому караулу, специально посланному в монастырь, “иметь неусыпное над ним, Арсением, смотрение”. Особенно следовало следить за тем, чтобы к Арсению не попадали перо, чернила, бумага. Ему запрещалось писать, получать письма, общаться с обитателями и посетителями монастыря во время богослужений, прогулок и в келье.

Однако все эти меры были тщетными. На этот раз Никольские \с. 64\ монахи в роли тюремщиков оказались не на высоте. Бывший митрополит быстро сумел обратить их в свою веру, включая и архимандрита, а также караул и всех общавшихся с ним лиц. Став хозяином положения в монастыре, Мацеевич решительно осуждал проведенную правительством в 1764 году секуляризацию монастырских земель. В своих речах и проповедях он гневно порицал Екатерину II, считая ее виновной в смерти бывшего императора Ивана Антоновича, убитого летом 1764 года в Шлиссельбурге охраной во время попытки В. Я. Мировича освободить его. Арсений внушал, что пребывание Екатерины II на престоле незаконно и что вообще она “наша не природная и в законах не тверда”.

В 1764 году в Архангельскую губернскую канцелярию явился с повинной и доносом один из слушателей Мацеевича дьякон монастыря Лебедев. Приговор императрицы, изложенный в письме генерал-прокурора князя Вяземского архангелогородскому прокурору, поражает своим утонченным изуверством. Екатерина II, больше всего боясь распространения в народе порочащих ее слухов, не решилась казнить Мацеевича, но сделала все, чтобы опорочить и уничтожить его политически и истребить посеянную им “смуту”. В приговоре лицемерно говорилось, что, хотя за все преступления “он, Арсений, не токмо жестокому истязанию, но и лишения живота достоин, .. но из едш юго ее Императорского Величества милосердия и человечности… от истязания и казни его избавить”. Императрица приказала расстричь Мацеевича, “одеть в мужичье платье и переименовать его Андреем Вралем”. Таким образом, человек лишался собственного имени и должен был всю жизнь официально носить клеймо лжеца! В декабре 1767 года в губернской канцелярии Архангельска секретно, в присутствии ограниченного круга лиц, над Арсением была проведена экзекуция, указанная в приговоре. От всех присутствующих и от самого осужденного были отобраны подписки о неразглашении, под страхом тяжелейших истязаний, всего того, что произошло.

Приговор предусматривал ссылку Арсения в Сибирь навечно. Но доехав до Вологды, бывший ростовский митрополит выслушал новый приговор и кончил свои дни в 1780 году узником ревельского замка.

Суровые наказания понесли и лица из окружения Мацеевича. Архимандрит Николо-Корельского монастыря Антоний был лишен своего сана без права когда-либо занимать начальнические долж\с. 65\ности. Начальника караула подпрапорщика Семена Алексеева разжаловали в солдаты. Солдаты Кустов, Черкасов, Порохин были отправлены на бессрочную службу в далекий Пустозерск с учреждением над ними надзора. Капитан Римский-Корсаков, служивший в Новодвинской крепости, часто приезжавший в монастырь и бывший в близких отношениях с Арсением, лишился офицерского чина.

Так “просвященнейшая” императрица расправилась со своими подданными, вся вина которых заключалась в “рассеивании” направленных против нее речей, то есть, говоря современным языком, в критике…

Любопытно, что между двумя описанными выше примечательными эпизодами “тюремной” деятельности Николо-Корельского монастыря, ему чуть было не пришлось войти в историю, как место заключения Российского Императора. Речь идет о четырехлетнем Иване VI (Иоанне Антоновиче) и прочих членах “брауншвейгского семейства”: правительнице Анне Леопольдовне, ее муже принце Антоне Ульрихе и их трехмесячной дочери Екатерине.

Совершив 25 ноября 1741 года государственный переворот и захватив престол, дочь Петра I Елизавета Петровна в августе 1744 года повелела отправить свергнутых брауншвейгских принцев в Соловецкий монастырь. Но из-за позднего отправления в путь конвой с узниками в начале ноября добрался только до Холмогор. Дальнейшее путешествие через Белое море оказалось невозможным. Тогда Елизавета распорядилась по установлении зимнего пути доставить принцев вместе с небольшой свитой в Николо-Корельский монастырь и ожидать там весны, чтобы следовать на Соловки. Однако из-за частых оттепелей в тот год и подвижек льда на Двине дорога на взморье сделалась совершенно непроезжей, и громоздкий поезд конвоя отказался от попыток достичь Никольского устья. Кроме того, выяснилось, что архиерейский дом в Холмогорах, где временно расположили узников, наилучшим образом подходит в качестве тюрьмы. А в Николо-Корельском монастыре, как доносил императрице начальник всей экспедиции барон Корф, и места мало, и “по ветхости здания, везде так продувает, что никаким огнем согреть нельзя”, и вообще для размещения такого большого числа заключенных он не годится. И императрица приказала: “За неспособностью Корельского монастыря быть до веснььв Холмогорах и в том доме, где обретаетесь”. Как оказалось, только через 35 лет уцелевшие брауншвейгские принцы покинут “этот дом”, чтобы кончить свои дни в \с. 66\ Дании. Так и не связалась история древнего поморского монастыря с судьбой царственных узников…

ПО ДОРОГАМ XIX ВЕКА

После 1764 года Николо-Корельский монастырь в числе 312 монастырей, имевших вотчины, сдал свои деревни во вновь учрежденную Коллегию экономии и стал именоваться “третьеклассным”, а бывшие монастырские крестьяне перешли в разряд “экономических”. (Для сравнения – Соловецкому монастырю присвоили звание “первоклассного”, а впоследствии он стал и “ставропигиальным”, то есть подчиняющимся непосредственно Синоду, минуя местные светские и духовные власти).

В то же время нельзя не отметить, что в условиях церковной реформы Екатерины II, когда почти половина всех действовавших в России монастырей была либо упразднена, либо лишена государственного содержания, получение Николо-Корельским монастырем “штата” (который он сохранил до октября 1917 года) было в известной степени признанием правительством его исторической роли на Севере. Заметим, что такой же “класс” был присвоен и древнейшему Михайло-Архангельскому монастырю. А вот другой старинной обители Летнего берега – Пертоминскому монастырю не повезло: он был выведен “за штат”.

Антоний, попавший в опалу из-за дела Мацеевича, был последним архимандритом монастыря, отныне его возглавляли игумены. Из государственного бюджета на содержание обители была назначена скромная сумма в 848 рублей в год. И хотя “для пропитания” бьши оставлены в монастырском владении близлежащие земли под огороды, лесная дача около Кудьмы, несколько рыбных тоней, – это не шло ни в какое сравнение с доходами от прежней вотчины. Начало сокращаться число “братии”, свертывалась хозяйственная деятельность монастыря.

А в посадах Летнего берега жизнь, наоборот, шла по восходящей. В Луде, Уне и особенно в Неноксе все больше развивался промысел “из древнейших лет” – солеварение. В конце XVIII века добыча соли там достигла максимального значения. Сильно выросли и сами посады. В Неноксе, например, в 1809 году проживало 855 человек. Население этих посадов было занято в основном работой на варницах и заготовкой дров для них. Немногие занимались морским промыслом.

\с. 67\ Наступал XIX век, принесший с собой наполеоновские войны и время суровых испытаний для России.

Как известно, война России с Наполеоном 1805–1807 годов, в которой были и Аустерлиц, и Прейсиш-Эйлау, и Фридлянд, не принесла победы русскому оружию. Но уже и тогда патриотический порыв русского народа был велик. Когда в 1806 году было объявлено об организации милиции, то в Архангельской губернии, где создание воинских отрядов не предусматривалось, прошел сбор денежных средств на милицейские формирования. В нем активно участвовали и жители Летнего берега: Ненокскийпосад внес 669 рублей, Унский – 134 рубля, Лудский – 133 рубля.

Заключенное Александром I и Наполеоном в июле 1807 года Тильзитское соглашение обязывало Россию порвать с Англией и присоединиться к объявленной Наполеоном в 1806 году континентальной блокаде. Это означало, что всем английским судам запрещался доступ в русские порты, а все английские товары, независимо от того, на чьих судах они привезены, подлежали конфискации. Хотя в России, особенно на Белом море, никогда не выполняли строго требований блокады, тем не менее английский флот начал реально угрожать северному краю. В1808 году было совершено разбойничье нападение на Кильдин, в 1809 году захвачена Кола. Английские военные корабли крейсировали у Мурманского побережья, задерживая русские суда. Стало вполне возможным нападение бывших союзников на Соловки и Архангельск. Для защиты этих пунктов бьши предприняты соответствующие меры. Представляет интерес то, что они коснулись и острова Ягры. Свидетельство этому удалось найти в путевых заметках П. Богословского, помещенных в 1849 году в газете “Архангельские губернские ведомости”, в которых сделаны очень живые зарисовки поездки из Архангельска в Сюзьму в середине XIX века. Касаясь прочно утвердившегося в народе представления о том, что все важнейшие события на Севере связаны с именем Петра I, Богословский отмечает следующее: “Так, например, если бы вам вздумалось осмотреть уцелевшие остатки укреплений на острове Ягры, построенных в 1809 году во время разрыва с Англией для защиты входа в Корельское устье, то проводник ваш, крестьянин, непременно скажет, что это строил сам царь Петр” Речь могла идти только о батареях, которые бьши установлены тогда на берегу острова для отражения попытки противника прорваться к Архангельску через южный рукав Северной Двины.

\с. 68\ Стрелять пушкам на Яграх в 1809–1810 годах не пришлось, так как агрессия Наполеона вызвала вскоре новое сближение Англии и России. Началась Отечественная война 1812 года.

Вторжение захватчиков привело к всенародному патриотическому подъему, охватившему и северный край. Шла запись добровольцев в земское ополчение. За несколько недель июля 1812 года общины городов и посадов Архангельской губернии, в том числе Ненокского, Унского и Лудского, выставили 389 ратников, которых пришлось распустить по домам, так как правительство не включило Север в число 10 “ополчающихся” губерний. С не меньшим воодушевлением шел сбор средств на нужды военного времени. 255 рублей внесли жители Неноксы, свой вклад сделал и Николо-Корельский монастырь. Он же, как и другие северные монастыри, изъявил желание принять к себе людей из мест, разоренных врагом. Поморы Летнего берега достойно несли службу на кораблях балтийской эскадры, прикрывавшей подступы к столице, храбро сражались на полях боев. Они внесли свой вклад в разгром захватчиков. После потрясений Отечественной войны 1812 года жизнь в северном крае медленно входила в свою колею.

*   *   *

Интересно взглянуть на наши места того времени глазами очевидца, и не только в познавательном смысле, но и чтобы лучше почувствовать те колоссальные изменения, которые произошли здесь спустя 160 лет. Такую возможность предоставляют нам уже упоминавшиеся выше записки П. Богословского. Итак, 30–40-е годы XIX века, путешествие из Архангельска в живописную, как пишет автор, Сюзьму, к морю, “этой поэтической стихии”.

Первый этап этого летнего путешествия до Рикасихи – водой. Затем в тарантасе или почтовой тележке по “трясной” дороге вас повезут в деревню Кудьму. Вокруг суровая природа низменных берегов Двины: “повсюду виднеются бугорки, поросшие мелким лесом, да по тундрам, как полинялый ковер, стелется мох, расцвечен^ ный брусникой”. От Кудьмы до Онега есть кратчайшая дорога длиной в 80 верст через мхи и тундры на Солозеро и деревню Кянда. В семи верстах находится Николо-Корельский монастырь, который автор, несмотря на плохую погоду, настоятельно советует посетить, не доверяясь, впрочем, полностью рассказам монахов о “портрете” Марфы Посадницы, вечевом колоколе и т. д. Вскоре лошади, перей\с. 69\дя вброд речку Солзу, привозят путешественника в селение Солза, стоящее вблизи моря на песчаном месте. Вокруг – “та же печальная картина, то же однообразие видов”. Далее путь ведет в Ненокский посад по дороге, которая “лежит вблизи морского берега, местами песчаными, через болота и тундры, по бревенчатой мостовой, до нетерпимости беспокойной и утомительной”.

Ко времени описываемого путешествия Ненокса была большим посадом. Ее население достигло 1015 человек. Хотя по сравнению с концом XVIII века солеварение там снизилось, но выработка соли все еще была внушительной – от 68 до 82 тысяч пудов в год. Жители Неноксы обязаны были предоставлять квартиры для проходящих воинских соединений, а также держать почтовую станцию с двумя парами лошадей и обслуживать дорогу на протяжении 19 верст.

Взойдя на Святую гору и полюбовавшись видом на холмистую местность и море, путник едет далее, в Сюзьму, стоящую на самом берегу моря при устье реки Сюзьмы, порожистой, с иловатым дном. В Сюзьме в 40-е годы XIX века было 32 двора, жителей – 72 человека. Занимались они в основном звериным промыслом и ловом семги, которая в изобилии заходила в реку. Попадался иногда и жемчуг. В деревне держали много скота, особенно овец.

Автор путевых заметок расхваливает морские купания у высоких берегов Сюзьмы в июле и первой половине августа, во время теплого лета, любуется морскими видами, восхищенно пишет о миражах над Белым морем. Он мечтает об устройстве здесь “купального заведения” с пристанью, гостиницей, курзгигом и прочим для любителей морских купаний из Архангельска.

Целебность сюземских вод была признана отечественной медициной. Так, известный доктор Полонский, посетивший Сюзьму в сезон 1853 года, в своем трактате, указывая на благотворное влияние морского воздуха, тамошней местности и самих условий жизни, утверждал, что сюземские морские купания могут приносить исцеление от многих болезней. И до 70-х годов прошлого века Сюзьма испытывала большой наплыв пациентов, так что все дома этого небольшого поморского селения оказывались переполненными. Затем наступил спад, а вскоре и полный упадок купальных сюземских сезонов, главным образом по причине трудности сообщения с Архангельском.

Сюзьме не суждено было стать модным курортом для архангельских жителей. Совсем другие испытания выпали вскоре на ее долю.

\с. 70\ *   *   *

Во время Крымской войны 1853–1856 годов Белое море вновь стало ареной военных действий.

Для защиты от нападения англо-французской эскадры все население беломорского побережья было приписано к определенным пунктам, которые считались наиболее вероятными местами для высадки десанта. Побережье было разделено на 16 военных дистанций, вооруженные крестьяне каждой дистанции обязаны были по первому требованию выступить для защиты угрожаемого пункта.

Были приняты меры и для обороны Архангельска: установлены батареи в различных пунктах двинской дельты, свои позиции заняли немногочисленные войска гарнизона. Никольский рукав на этот раз был защищен у деревни Глинник, где был сооружен бон через реку, установлена батарея и размещен полубатальон пехоты.

В начале июня 1854 года в Белом море появилась англо-французская эскадра в составе 10 вымпелов. Вскоре началась блокада Архангельска. В сообщении для населения архангельского военного губернатора говорилось: " 14 июня 1854 года 3 английских фрегата (два паровых, один парусный) прибыли к бару Архангельского порта и с тех пор крейсируют по Белому морю, ходя по различным направлениям и совершая недостойные воинского звания действия”. Действия эти действительно были позорными. Не сумев пробиться к Архангельску в районе Мудьюга, английский флот занялся мелким разбоем в беломорских водах. 24 июня винтовой фрегат “Миранда” показался у Летнего берега вблизи Неноксы, но напасть на это историческое для англичан (вспомним Ченслера) место не решился, что объясняется, видимо, отдаленным расположением посада от моря. Зато на следующий день, 25 июня, “Миранда” подвергла обстрелу ядрами и бомбами большого калибра Сюзьму. Посетивший это селение спустя неделю очевидец событий А. Михайлов писал: “Две-три избы сильно пострадали от неприятельских бомб. Одна из них была совершенно разрушена. На полу лежали еще осколки бомбы. Я взял один из них на память о “подвигах” англичан, громивших безнаказанно беззащитные селения беломорских прибрежий”.

Потерпев позорное поражение в попытке овладеть Соловками, 6–7 июля английские фрегаты “Бриск” и “Миранда” вновь занялись разбоем, ограбив иразорив Лямцу, Кий-остров, Пушлахту, Кан\с. 71\далакшу, Ковду, Кереть. В начале августа у Сюзьмы англичанами были захвачены и сожжены три крестьянские лодьи с хлебом, на чем их “боевые операции” в 1854 году в Белом море прекратились.

Такая же примерно картина повторилась и в 1855 году. Не делая настойчивых попыток прорваться к Архангельску, англо-французы в еще более широких масштабах обрушились на города и селения Поморья. Опять пострадала Сюзьма, где была ограблена церковь и забран скот. Подверглась нападению и Солза. Общие убытки поморов за два года войны составили 87730 рублей.

Население побережья во многих местах оказывало захватчикам вооруженный отпор, организовывало отряды самообороны, отбивало вражеские десанты.

Осенью 1855 года корабли англо-французской эскадры навсегда (в XIX веке) покинули северные воды России, оставив о себе печальную память. Их следующий приход сюда будет связан уже с новой исторической эпохой – эпохой установления советской власти на Севере.

С середины XIX века происходит дальнейшее оскудение Николо-Корельского монастыря. Но не только свертыванием хозяйственной деятельности объясняется причина его упадка. Как это ни парадоксально, но свою роль в этом деле сыграл и технический прогресс в области судостроения и судоходства. Дело заключалось в том, что одним из обычных способов достижения паломниками заветной соловецкой обители издавна бьш путь на поморских лодьях вдоль Летнего берега, с обязательным заходом в Николо-Корельский монастырь, которому богомольцы оставляли свою посильную лепту. Но с началом регулярного пароходного сообщения Архангельск – Соловки в 1861 году этот путь, естественно, отпал. Николо-Корельский монастырь лишился подавляющего числа своих паломников, а поморы – заработка по доставке пассажиров.

Однако и в таких условиях монахи Николо-Корельского монастыря продолжали ревностно оберегать свои исторические святыни. Среди них – каменная часовня над могильной плитой с трогательной надписью в месте погребения братьев Антония и Феликса, сыновей покровительницы монастыря Марфы Борецкой.

Не забывали в монастыре и о мучениках, заключенных в поморской обители по воле “власть предержащих”. На месте той кельи, где содержался опальный ростовский митрополит Арсений Мацеевич, была поставлена небольшая церковь во имя Боголюбской ико\с. 72\ны Божьей матери. Обращали на себя внимание два изображения Мацеевича, висевшие над входными дверями в церковь. На одном он был представлен в полном митрополичьем облачении, на другом после снятия сана – в виде простого крестьянина. Тут же, в церкви, демонстрировался обрубок дерева и железная цепь, к которой был прикован узник. Факт довольно неожиданный – ведь речь шла о бывшем “государственном преступнике!"

Представляется, что в этом “вольномыслии” николо-корельских монахов проявлялось не только понятное желание привлечь в монастырь богомольцев, но и извечное преклонение русских людей перед праведниками и страстотерпцами, не боявшимися даже в одиночку отстаивать то, что они считали для себя непреложной истиной. ¦

Главным источником существования малочисленной “братии” в это время становятся часовня и подворье, выстроенные монастырем в губернском Архангельске еще в 1719 году. Икона Св. Николая, имевшаяся в часовне, считалась чудотворной и приносила небольшой доход. В здании подворья было около двух десятков лавок, принадлежавших монастырю, где шла мелочная торговля.

…В дни подготовки к празднованию 400-летия Архангельска (1984 год) был отреставрирован фасад этого здания, расположенного на Набережной им. В. И. Ленина напротив Дворца пионеров, восстановлен один из куполов часовни…

Весьма примечательным моментом в деятельности Николо-Корельского монастыря в конце XIX – начале XX века было его участие в освоении и промышленном использовании Новой Земли – архипелага, входившего в состав обширной Архангельской губернии. Открытая поморами, исследованная русскими мореплавателями и географами, Новая Земля долго игнорировалась царским правительством как район возможной хозяйственной деятельности.

Это положение изменилось в 1877 году, когда было организовано становище в Малых Кармакулах куда переселились семь ненецких семей промышленников (всего 35 человек). В этом же году в Малых Кармакулах правительство построило спасательную станцию.

В1882 году Синод разрешил основать там же Николаевский Новоземельский мужской скит, что и было выполнено в 1885 году. Скит был приписан к Николо-Корельскому монастырю, чем, как представляется, признавалась роль этой поморской обители в освоении \с. 73\ территорий русского Севера. В сентябре 1888 года в скиту уже была освящена церковь во имя Св. Николая-Чудотворца, причем иеромонах и причетник были присланы из Николо-Корельского монастыря.

В 1894 году произошло дальнейшее расширение становища в Малых Кармакулах. Специальная экспедиция под руководством архангельского губернатора А. П. Энгельгарда доставила туда новую партию ненцев, переселенцев из Мезенского и Печорского уездов, а также срубленный в Архангельске и погруженный в разобранном виде на пароход специальный дом для причта Новоземельского скита. В этом доме в апреле 1894 года бьша открыта церковная школа для детей ненцев, на содержание которой казна ежегодно выделяла 1000 рублей. Таким образом даже в трудных условиях своего существования Николо-Корельский монастырь продолжал выполнять традиционные просветительские задачи.

Тем не менее состав монахов самого монастыря неуклонно старился. Характерно, что, когда в 1852 году потребовалось объяснить, почему многие документы монастырского архива не разобраны (между прочим, некоторые документы этого собрания не прочитаны и до сих пор), был выставлен следующий довод: для этого нужны лица, “имеющие совершенно неповрежденное зрение и здравие, но таковых Николо-Корельский монастырь по настоящему бедному состоянию своему из числа братии совершенно не имеет”.

В середине 1917 года в монастыре проживало всего несколько дряхлых стариков. Архангельская буржуазная газета “Архангельск” в июле 1917 года поведала читателям пикантную историю о том, как женщины из деревни Коншино, собиравшие ягоды вблизи монастыря и заночевавшие в монастырской гостинице, подверглись приставанию двух подвыпивших молодцов, приплывших на шлюпке с какого-то судна, а несколько стариков-монахов не смогли их защитить. Женщины были вынуждены покинуть монастырь на своих карбасах.

В то же время следует отметить, что и в начале XX века Николо-Корельский монастырь удивлял всех, его увидевших впервые, своим обликом крепости на морском берегу. Так, известный географ и геолог С. Г. Григорьев, посетивший эти места в 1905 году, так писал об этом: “Николо-Корельский монастырь, где имелась гостиница, но было всего 3 монаха, поразил нас своими деревянными стенами с крепостными башнями по углам и над воротами”.

\с. 74\ НА ПОРОГЕ НОВОЙ ЭПОХИ

А как сложилась судьба Николо-Корельского монастыря после 1917 года?

Он разделил печальную, но, к счастью, еще не самую худшую участь большинства культовых сооружений России. И это неудивительно. Ведь согласно марксистской идеологии коммунизм и религия – вещи несовместимые. В. И. Ленин неоднократно подчеркивал, что всякое заигрывание с Богом – это заигрывание с реакцией.

Применительно к Архангельской губернии все ее 16 монастырей в 1921 году были национализированы. 10 из них отданы различным ведомствам, в шести организованы сельскохозяйственные коммуны. И так было по всей стране. Наша официальная историография до самого последнего времени усматривала в этом “акт высшей социальной справедливости, так как монастыри давно уже стали нелепым и уродливым анахронизмом”.

Теперь совершенно очевидно, что насаждение государством атеизма и порушение храмов подорвало основу нравственности народа, горькие плоды чего сейчас мы и пожинаем.

В послереволюционной судьбе Николо-Корельского монастыря вплоть до 1936 года, да и некоторое время после него, много неясного. Многие документы этого периода, относящиеся к монастырю, вообще отсутствуют, а некоторые все еще недоступны для исследователей. Попробуем все же изложить хотя бы приблизительно хронику событий, основываясь на немногочисленных публикациях в периодической печати и свидетельствах очевидцев.

С достоверностью можно утверждать, что в 1920 году Николо-Корельский монастырь еще полностью сохранил как свой внешний облик, так и богатое внутреннее убранство. То самое, о котором очевидец писал в 1904 году: “Храм этот высокий, светлый, с прекрасной тонкой золоченой резьбой в инокостасе с древними ликами святых”.

Авторитетным подтверждением сказанному является свидетельство выдающегося русского художника, неутомимого собирателя народных реликвий и знатока древнерусской живописи И. Э. Грабаря. Он посетил Николо-Корельский монастырь летом 1920 года при весьма примечательных обстоятельствах.

После окончания гражданской войны на Севере Наркомпрос РСФСР решил направить туда специальную комиссию для установ\с. 75\ления ущерба, нанесенного интервентами памятникам древнего зодчества и искусства. Возглавлял эту “Северную экспедицию музейного отдела Наркомпроса” И. Э. Грабарь. В нее вошли такие выдающиеся знатоки своего дела, как архитекторы П. Д. Барановский и И. В. Рыльский, научные сотрудники и реставраторы Н. П. Померанцев, Т. Б. Чириков, Ф. А. Модоров и многие другие.

Первоначально экспедиция планировала осмотреть объекты на Беломорском побережье и посетить Соловки. Но осуществить этот план не удалось, так как Беломортран (организация, которой подчинялся весь морской транспорт Севера) не смог предоставить ученым парохода. Была и другая причина отказа от посещения Соловков. Оказалось, как пишет И. Э. Грабарь своей жене 6 сентября 1920 года, что “остров и монастырь превращены в грандиозный концентрационный лагерь не только Архангельского района, но и для Москвы, откуда целые партии бандитов препровождаются”. Знаменательное свидетельство! Оказывается, планы организации страшного СЛОНа, официально оформленного несколько лет спустя, существовали еще в 1920 году и с таким вот прикрытием – для “бандитов”.

В результате экспедиции пришлось ограничиться посещением на речном пароходе ближайших к Архангельску пунктов, а также совершить плавание по Северной Двине и побывать в Сольвычегодске. Вот таким образом московские ученые оказались в Николо-Корельском монастыре и в Неноксе. И Э. Грабарь был поражен увиденным там. Он писал жене: “Николо-Корельский монастырь – современник Соловецкому (XIV-XV вв.) и обещал богатую жатву, которую мы и нашли. Не меньше оказалось ее и в Неноксе… На Волге ничего, конечно, подобного в области живописи и архитектуры тем более не было. Только эти два храма в Николо-Корельском монастыре и три деревянные церкви в Неноксе заключают достаточный материал, чтобы превратить Архангельский музей, до сих пор чепушистый и тупой, в первоклассный музей древнерусского искусства…".

По всей видимости, часть предметов искусства из монастыря была тогда доставлена экспедицией в Архангельск и выставлена там временно для обозрения в Троицком кафедральном соборе. Но местные власти никак не могли выделить для музея сколько-нибудь сносное помещение. И. Э. Грабарь очень точно определил сущность такого невнимания и прямо-таки провидчески объяснил причину \с. 76\ всех бед, обрушившихся впоследствии на нашу культуру. “Но с ним (музеем, – Л. Ш.), – писал он жене, – беда: здешний губисполком, состоящий из очень симпатичной молодежи, дельной и энергичной, как водится, не придает никакого значения задачам культурного строительства…".

Чтобы как-то исправить положение, И. Э. Грабарь возил в Николо-Корельский монастырь заведующего Архангельской художественной секции “для демонстрирования и инструктирования”. Но вряд ли этот инструктаж помог делу, так как никаких мер по сохранению Николо-Корельского монастыря, как памятника древнерусского зодчества, архангельскими властями принято не было.

А как же с решением основной задачи экспедиции И. Э. Грабаря – выявлением разрушений церквей и храмов интервентами и белогвардейцами? Все это оказалось мифом. Пострадали только несколько церквей, находившихся в районе боевых действий – на границе Архангельской и Северодвинской губерний. Большинство же из того, что сохранила гражданская война, погибло при советской власти в дальнейшем.

После 1920 года Николо-Корельский монастырь оказался, по существу, заброшенным. Монахи-старцы исчезли в силу естественных причин, земли вокруг монастыря пустовали. Бесхозные здания посещались жителями ближних и дальних деревень, охотниками, изыскателями, а также случайными людьми. Наносился ущерб строительным конструкциям, гибли росписи стен и сводов. Те церковные и художественные ценности, которые не были вовремя вывезены в Архангельск и столичные города, расхищались. Это не было следствием какой-то особой неприязни поморов конкретно к Николо-Корельскому монастырю. Такова была тенденция насаждаемой государством антирелигиозности и попустительства к разрушению всего того, что официальной идеологией относилось к “старому миру”. Довершила разорение монастыря колония малолетних преступников, обосновавшаяся здесь с конца 1920-го по 1923 год.

Следующий документально подтвержденный период биографии Николо-Корельского монастыря относится к 1929 году. Тогда здесь возникла сельскохозяйственная коммуна “Искра”. Ее членами стало несколько десятков крестьянских семей, переселившихся из деревни Вагино, расположенной на одном из островов Никольского рукава Северной Двины. Под руководством Федора Поликарповича Анкундинова коммунары наладили совместное хозяйство – сея\с. 77\ли жито и овес, сажали картошку, держали коров. Оборудовали для жилья бывшую монастырскую гостиницу, устроили общую столовую, кухню. Был в коммуне и детский сад. Здесь был хорошо налажен общий быт – вместе работали, вместе отдыхали, занимались художественной самодеятельностью. Коммуна “Искра” просуществовала несколько лет. Как бы ни относиться к самой идее возможности эффективного ведения коллективного сельского хозяйства в такой форме, в искреннем желании коммунаров, обосновавшихся в помещениях бывшего монастыря, устроить свою жизнь по-новому сомневаться не приходится.

Разорение некоторых зданий монастыря при коммунарах несколько приостановилось. Но в дело вмешались силы природы. От удара молнии сгорел деревянный верх колокольни. По всей вероятности, уже после окончания деятельности коммуны начался снос крепостной стены (на дрова), единственного памятника древнерусского крепостного зодчества; храмы были обезглавлены – лишились своих куполов и крестов. Кто санкционировал эти действия, кто их выполнял? Вряд ли этот процесс был стихийным… На все эти вопросы еще предстоит дать ответы на основании документов.

Как уже упоминалось, спасением части крепостной стены монастыря с проездными воротами мы обязаны выдающемуся архитектору-реставратору Петру Дмитриевичу Барановскому, создавшему в 1932 году музей-заповедник древнего русского зодчества в Коломенском, под Москвой. Именно благодаря ему удалось сохранить немало шедевров национальной архитектуры.

…Когда по плану “Большой Москвы”, разработанному под руководством Кагановича, предусматривалось уничтожение храма Василия Блаженного, так как он якобы “мешал прохождению военной техники во время парадов на Красной площади”, руководитель архитектурных мастерских Моссовета П. Д. Барановский забаррикадировался в храме и заявил, что позволит взорвать его только с собой. И власти вынуждены были отступить. Однако некоторое время на Лубянке бесстрашному архитектору все же пришлось провести. Но первой фразой, с которой этот бескомпромиссный борец за сохранение древних русских реликвий начинал общение с навещавшей его женой, была: “Ну как, стоит?" И успокаивался только тогда, когда убеждался, что храм на Красной площади все еще существует…

Не приходится сомневаться, что Николо-Корельскому монастырю одиноко, но все еще с остатками былого величия, возвышавше\с. 78\муся у Никольского устья Двины посреди болотистой и пустынной местности, была в лучшем случае уготована судьба медленного разрушения. А может быть, и уничтожению, если бы у властей дошли, как говорится, до него руки. На первых порах спасли его от этого отдаленность расположения и относительное безлюдье ближайшего окружения. Гораздо трагичней была участь многочисленных церквей и храмов Архангельска, являвшихся украшением этого центра некогда громадной Архангельской губернии. Все они, за редчайшим исключением, погибли в 30-е годы. В том числе и красавец Свято-Троицкий кафедральный собор, “самый светлый храм России”, как охарактеризовал его известный русский писатель и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко. Прекратил свое существование и старший брат Николо-Корельского монастыря – Михайло-Архангельский монастырь, давший когда-то жизнь и само название губернскому городу.

Николо-Корельский монастырь спас Судострой. Так называлась организация, которой была поручена грандиозная задача – возведение крупнейшего в стране судостроительного завода и жилых кварталов на обширной территории, примыкающей к древней обители. Она и стала первым пристанищем для нескольких сотен первостроителей, появившихся здесь в июле 1936 года. Кроме общежития, в монастыре разместились отдел кадров стройки, комитет комсомола, почта. Предварительно пришлось отремонтировать обветшавшую кровлю храмов, заменить осыпавшуюся во многих местах вместе с росписями штукатурку… Это позволяет иметь некоторое представление о том состоянии запустения, в котором находилась к тому времени древняя поморская обитель.

Неясно, в каком году были сняты колокола храмов, и куда они исчезли. Автору довелось слышать рассказ одного из первостроителей города о том, что сигналом на побудку и к выходу на работу служил звон колокола. Может быть на первых порах так оно и было.

… Шло время. Цех за цехом возникал судостроительный завод (нынешнее производственное объединение “Севмашпредприятие”). И получилось так, что здания Николо-Корельского монастыря оказались на его территории, затерявшись среди громад современных промышленных сооружений. Новые хозяева использовали помещения обители для размещения вспомогательных производств. Не очень почтительное, но, увы, общепринятое тогда отношение предприятий к оказавшимся в их распоряжении древним святыням…

\с. 79\ Вспомним хотя бы судьбу храма на территории московского завода “Динамо”, где рядом с гробницами национальных героев – витязей Куликовской битвы Ослябы и Пересвета располагалась компрессорная станция! Этим примером (и далеко не единственным!) кощунственного отношения к народным реликвиям отнюдь не делается попытка как-то оправдать руководство Севмашпредприятия, использовавшего в свое время здания Николо-Корельского монастыря для хозяйственных целей. Но нужно признать главное – основные здания исторической обители были сохранены. И в этом несомненна (по сравнению с архангельскими властями) заслуга дирекции завода.

В 1974 году по инициативе местного отделения Всесоюзного общества охраны памятников культуры, душой и главным организатором которого являлась влюбленная в родной край ветеран, первостроитель города Лидия Ивановна Черняева, Николо-Корельский монастырь был взят под охрану государством. Но дело не ограничилось только этим формальным актом. Были проведены некоторые консервационные работы, отремонтирована кровля, выполнен наружный косметический ремонт. Храм отапливается, в нем поддерживается постоянный температурный режим.

Итак, Николо-Корельский монастырь выстоял перед натиском времени и дожил, хотя и далеко не в первозданном виде до перемен эпохи перестройки. Понимая историческое значение монастыря, Севмашпредприятие заказало проект восстановления древней обители. Дело это очень сложное и, естественно, учитывая сегодняшнюю обстановку в стране, не ближайшего будущего. Но представляется совершенно необходимым, чтобы одновременно с реставрационными работами зданий были бы проведены археологические исследования на прилегающей к монастырю территории. Кто знает, сколько древних находок, а также остатков старинных построек хранит эта земля, свидетельница почти шести веков активной деятельности здесь русских людей. Много неожиданностей, вероятно, поджидает и археологов. Таких, например, как при вскрытии части свайного фундамента под здание монастыря в предвоенные годы, когда при строительстве городской ТЭЦ возникли сомнения, сохранятся ли деревянные сваи в болотистом грунте. Исследования показали, что эта задача была решена строителями монастыря еще в конце XVII века. Оказалось, что сосновые сваи монастырского фундамента были замурованы в непроницаемый глиняный панцирь, \с. 80\ который и сохранял дерево от порчи. Этот опыт и был использован при строительстве городской ТЭЦ-1.

Безусловно, архангельской епархии предстоит самой решать как степень своего участия в восстановлении храма, так и вопрос его дальнейшего использования. Но, может быть, будет небесполезным и такое предложение: превратить храм Николо-Корельского монастыря в храм-памятник военным и торговым морякам Севера, сложившим свои головы в жестоких морских схватках Великой Отечественной войны. С памятными плитами и досками, содержащими названия всех погибших кораблей и судов и фамилии всех членов их экипажей, погребенных в морской пучине.

Подобный храм уже был в России. Это – Спас-на-Водах в Петербурге, построенный на народные деньги в 1911 году в память о моряках, погибших в русско-японской войне 1904–1905 годов. Но и его не миновала общая горькая участь так называемых “культовых сооружений”. В 1932 году эта удивительная, кроме всего прочего, по своей архитектуре и внутреннему убранству церковь была безжалостно взорвана. В настоящее время общественность города на Неве, главным образом морская, приняла решение о воссоздании Спаса-на-Водах в прежнем виде. (Кстати, располагался он на территории родственного Севмашпредприятию Ленинградского Адмиралтейского объединения.)

Так что поморскому Николо-Корельскому монастырю, от стен которого еще в XVI веке Россия вышла на просторы Атлантики и Ледовитого океана, вполне подходит благородная роль храма-памятника, храма – символической усыпальницы для тысяч душ моряков-северян, которым не суждено земное погребение.

*   *   *

Мы обозначили только вехи того многовекового исторического пути, который прошел наш район Беломорья. Но и этого достаточно, чтобы убедиться, что Северодвинск возник не на пустом месте. Появление нового промышленного города в Никольском устье Северной Двины было закономерным и исторически обоснованным. Его строительство вдохнуло новую жизнь в эти берега.

Источник

1. Шмигельский Л. Г. Перекличка времен // Северодвинск. Испытание на прочность: Сборник статей.— Северодвинск: Изд. «Правда Севера», 1998. С. 7–80.