Главная Библиотека Дань любви. Часть 1 Муствеэ. Бабушкина квартирка

Дань любви. Часть 1

Елена Андрущенко

Последнее обновление страницы: 17.04.2024 22:19:47

В начало

Муствеэ

Бабушкина квартирка

Эта квартирка на втором этаже – самая маленькая в учительском доме, но с самым удачным расположением окон. Одно из них, кухонное, смотрит на запад. Это чудное бабушкино окошко: какие красивые солнечные закаты были видны из него! Мы всегда определяли по ним погоду на завтрашний день. Чаще всего погода обещала быть хорошей: за полем, лесом, на краю просторного вечернего неба – ясный огненный диск солнца, разливающий нежный розовый свет вокруг себя.

Утром, после ночного сна, развешивая оконные занавески, бабушка скажет: «Впустим свет Божий!» И свет вливается в комнату, освещая и освящая не только жилище, но и сердца обитающих в нём.

Было ещё одно солнце в бабушкином доме: в середине 1960-х годов появилась у неё в комнате замечательная люстра, состоящая из диска и свисающих по его периметру стеклянных трубочек. Эта простая, но изящная люстра мне очень нравилась. Вечером, когда зажигали свет, от неё на потолке образовывалась тень в виде настоящего солнца: от диска – солнечный круг, а от многочисленных трубочек – солнечные лучи. Перед сном, уже лёжа в кровати, я любовалась нашим домашним солнышком. Увидев впервые эту чудесную тень, я с радостью и удивлением воскликнула: «Бабушка! У нас на потолке солнце!»

Счастье жило в этой маленькой милой квартирке, и лучше и милее ничего не было на свете. Здесь жила бабушкина любовь, которая животворила мою детскую душу. Почти для всех людей детство – самый лучший, самый дорогой период жизни, в который без конца уходит благодарная память, черпает в нём силы душа, отдыхает от тягот взрослой жизни.

В бабушкином уютном жилище всё было предельно просто, но бесконечно мило и дорого: самодельная мебель, покрашенная в светло-зелёный цвет: стол, покрытый розовой плетёной скатертью с кисточками, этажерка, маленькая тумбочка, стол-шкаф для белья. Наверно, какие-то добрые люди смастерили эту мебель для бабушки. Только диван-оттоманка был «фирменный», из магазина. Его привёз бабушке из Ленинграда один шофёр грузовой машины. С этим диваном связано много воспоминаний. Когда мне было три года, я болела корью, здесь, у бабушки, в Муствеэ. Для того, чтобы меня развлечь, бабушка делала из пёстрого ватного одеяла лодочку, в которой я как бы плыла по озеру. Очень любила я это одеяло. На диване мы часто спали с бабушкой вдвоём. Диванные подушки и валики принимали участие в наших детских играх, а положенные на полу в ряд три подушки служили мне иногда кроватью. Ничего лучшего не надо, да и разве может быть лучше?! Что-то необыкновенно доброе и родное обитало в этой чрезвычайной простоте, граничащей с бедностью. Но что таилось в этой бедности – какое необъятное духовное богатство!

На столе в тёмно-синей фарфоровой вазе часто стояли цветы: полевые, садовые… В конце июня – непременные пионы – спутники школьных выпускных вечеров. На этих вечерах бабушке всегда дарили букет пышных, душистых пионов. С самого детства я очень люблю эти цветы.

В кухне на табуретке стояло ведро с чистой водой, в котором плавал ковшик, зацепившись своим загнутым хвостиком за край ведра. Вот про такой ковшик и существовала загадка: «утка в море – хвост на заборе». Воду для чая и «съедобных нужд» приносили из озера. Иногда мы с бабушкой ходили к железнодорожной станции, где была, как её называли в Муствеэ, «пумпа» 1)По-эстонски насос – pump. с водой из скважины. Бабушка обычно несла два пятилитровых ведра, а я – какие-нибудь маленькие ёмкости типа литрового бидончика. Для полива огорода и других хозяйственных целей брали воду из колодца в нашем дворе. Она была болотная, тёмно-жёлтая, поэтому для питья её не использовали. В 1968 году у нашего забора на углу улиц Ленинградской и У́ус (то есть Новой) поставили колонку с водопроводной водой. А ещё года через три провели водопровод в дом. На втором этаже кран находился на лестничной площадке. Я помню, как жильцы обсуждали, стоит ли проводить воду в квартиры, и решили, что достаточно одного общего крана.

Современному городскому человеку может показаться странным наличие водопроводного крана на лестничной площадке. Дело в том, что муствеэский учительский дом хотя и двухэтажный и семиквартирный, но всё-таки не совсем городской. Площадки перед квартирами – большие, просторные; в верхнем этаже, благодаря большому высокому окну, на площадке ещё и светло, как в комнате. Ольга Николаевна Виролайнен нередко подходила к этому окну, чтобы посмотреть на огород. Не помню насчёт первого этажа, а наш второй этаж в праздник Святой Троицы иногда украшали молодыми берёзками.

Двери в квартиры днём не закрывались на замок. Постучав и услышав из-за двери: «Да-да», – надо было просто нажать ручку и войти. Ольга Николаевна, идя к нам, не стучала, а, открыв дверь, громко произносила: «Алло!» – и мы уже знали о её приходе. Во всех квартирах нет как таковых прихожих. Первое помещение – кухня, второе – комната (но 1-я и 3-я квартиры были двухкомнатные). В большинстве квартир кухня большая и служит ещё и в качестве второй комнаты. В бабушкиной квартирке кухня узенькая, поэтому обедали мы всегда в комнате. Во всех кухнях – дровяные плиты, используемые не только для приготовления пищи и нагрева воды, но и для отапливания помещений. Над плитой – большой стенной щит из печных кирпичей, стыкующийся с таким же щитом в комнате. Когда разжигается плита для приготовления обеда, то греется и квартира. А когда разжигается для «сугрева» квартиры, то можно использовать её и для нагревания воды и кухонных нужд. Если надо было что-нибудь «быстрое» приготовить или согреть, использовалась электрическая плитка. В начале 1970-х в муствеэских домах появился газ. Не природный – баллонный. В квартиру привозили большой красный баллон, который подключался к двухкомфорочной газовой плите. Бабушке одного баллона хватало месяца на четыре; в больших семьях баллоны меняли чаще.

У кухонного бабушкиного окошка стоял симпатичный белый буфет. В его верхнем ярусе, за стеклянными дверцами, обитало несколько чашек с блюдцами, на которых были изображены нежные голубые розочки. Там же находилась и другая посуда. Иногда в какой-нибудь вазочке появлялись дорогие конфеты, типа «Мишка на севере», или ещё что-нибудь деликатесное. В среднем, открытом, ярусе буфета стоял красивый фарфоровый чайник с маленькими голубыми цветочками. Частенько вечером, когда мы уже укладывались спать, мне вдруг начинало хотеться пить, и я подбегала босиком к буфету и пила из носика чайника заварку. Она была вкусная и хорошо утоляла жажду. Этот бабушкин чайник до сих пор служит нам, и напоминает мне детство.

В дверном проёме из кухни в комнату висели красиво забранные по краям оранжевые занавески. Позднее появилась дверь, но она была скорее «прилагательной», чем «существительной»: плотно не закрывалась, а лишь прилагалась к косяку. Да и ручки у неё не было: видно, уже изначально подразумевалось её приблизительное назначение, с которым она вполне справлялась. Слева от входа в комнату на гвоздиках, вбитых в стену, висела одежда, прикрытая белой льняной шторкой с петельками, надевающимися на те же гвоздики. Так было не только у бабушки, но у неё простой незатейливый быт сохранялся дольше, чем у других людей. Теперь иногда удивляешься: как немногим может обходиться человек, и понимаешь, что счастье человека не зависит от его имения… В дальнем углу комнаты на бельевом шкафу, который представлял собой и стол, стоял старинный радиоприемник, большой, чёрного цвета – стоял для мебели. Видимо, кто-то подарил его бабушке за ненадобностью. Единственно, на что был способен этот инструмент – издавать хриплые нечленораздельные звуки. Когда-то он, может быть, и был более исправным, но потом «поплохел» и перестал исполнять возложенные на него задачи. Однако в интерьер бабушкиной комнаты он вполне вписывался, и мы смотрели на его присутствие как на само собой разумеющееся явление, не мешающее, и даже придающее некоторый дополнительный элемент уюта.

Из комнатного окна, смотревшего на север, были видны Чудское озеро, дома Ландсбергов, Домашкиных, и вдали – маленький, как мизинчик, шпиль ло́хусууской кирхи, отстоящей от нашего дома по прямой в 12 верстах. А дальше, на горизонте, и озеро, и берег, и зелёная полоса леса – всё сливается с небом.

Просыпаюсь я в одно прекрасное утро (мне тогда было 11 лет): уже светло – летом ведь светает рано, – рядом любимая бабушка, в другой стороне комнаты – папа на раскладушке. За окном – проснувшаяся природа. И само собой сложилось стихотворение:

Бабушке с папой стихотворение понравилось, они нашли его поэтичным.

Когда изредка бывала дождливая погода и нельзя было гулять на улице, бабушка доставала альбом и краски и говорила: «Сегодня будем рисовать». «Ура! Рисовать!» – ответствовало моё сердце. И это доставляло мне не меньшую радость, чем гуляние и игры на дворе. При виде капель дождя на стекле, думалось: «Эта погода тоже хорошая: можно побыть дома, где тепло и уютно, посмотреть на мир из окошка, заняться какой-нибудь творческой работой». Домашнее рисование, кроме прочего, мне нравилось ещё и тем, что можно пользоваться красками по своему усмотрению: не разводить водой в десятикратном размере, как того требовали в школе, а накладывать краску густо, от души. При этом изображённое на бумаге получалось не водянистого цвета, а яркого, насыщенного. Нередко бабушка принимала участие в рисовании, кукольном шитье, изготовлении каких-нибудь поделок. Однажды мы вместе копировали акварельными красками картину Левитана «Золотая осень»: я делала свою копию, бабушка – свою. Конечно, её копия была более ма́стерская, а моя – более примитивная. Бабушка критически отнеслась к моей копии, хотя мне самой она нравилась. Надо заметить, что бабушка, безмерно любя меня, умела здраво всё оценивать, и не считала, что я всё делаю лучше других, умела во всех людях видеть и ценить хорошее; любила моих подруг, и они любили её.

Летом 1965 года бабушка лечила меня от возникшего на моём глазу огромного ячменя. Она делала мне тёплые чайные припарки. Я лежу на её диване, а бабушка меняет пропитанные чаем марлевые подушечки. Для того, чтобы веселее было лежать, мы решили, что я буду вслух считать до тысячи. Я усердно считала, тщательно проговаривая каждое число: двести восемьдесят один… пятьсот шестьдесят три… девятьсот девяносто девять и, наконец, тысяча. Мне казалось, что считала я целый час, и под конец даже устала, но радовало чувство исполненного долга, чувство победы над поставленной задачей. «Работа» эта была для меня интересна ещё и потому, что мысленно и душевно исполняли мы её вдвоём.

Никакие невзгоды и несчастья не выбивали мою дорогую бабушку из колеи жизни, не сламливали её всегда бодрого, радостного духа. Ко всему она относилась со смирением и спокойствием. И за что бы она ни бралась – у неё всё получалось: шить, вязать, печь пироги, что-то мастерить, придумывать. Всё она делала с желанием, от всего сердца. Какая великая сила, какая любовь к жизни: к настоящей, сегодняшней, той, которая дана тебе свыше, и любовь ко всему живому обитала в бабушке и передавалась другим! Всё рядом с ней становилось лучше: не очень любимое кушанье – более вкусным, самое будничное дело – интересным… Как будто часть бабушкиной души переселялась в тебя.

*   *   *

Наступает ночь. Мы уже отдыхаем: бабушка на своём любимом диване, я – на раскладушке. Благодатная тишина простирает над нами свои крылья. Только старательно тикает неутомимый будильник, да за окном иногда прошуршит ветерок. А если погода разыграется, то слышен шум бегущих чудских волн, гонимых беспокойным ветром.

Но не все ещё спят. Вот спешит по дороге автомобиль, и свет его фар широким расходящимся лучом радиально бежит по потолку, как огромная стрелка часов. И опять всё тихо.

И вдруг далеко-далеко, еле уловимо для слуха, раздаётся мелодичный, слегка похожий на звон, гул идущего по прибрежному шоссе междугороднего ночного автобуса – старинного «Икаруса». Этот звук ещё только вырисовывается в пространстве и напоминает тонкую серебряную нить. Автобус, может быть, ещё где-то в Ло́хусуу 2)Посёлок Лохусуу находится на берегу Чудского озера в 13 км от муствеэского учительского дома., а я уже знаю о его приближении. Откуда он? – Такие «Икарусы» ходили из града святого Петра. Гул постепенно нарастает, становится слышнее, ближе – и вот проносится петербургский автобус мимо нашего белого дома, осветив на пару мгновений нашу комнату, и теперь начинает удаляться, а однозвучная мелодия его мотора становится всё тише, пока снова не превратится в серебряную нить и, наконец, полностью не растворится в ночной тишине. В этот поздний час так уютно думать о том, что в автобусе едут люди, и кто-то, может быть, тоже – к своей бабушке.

*   *   *

Одним из достопримечательных мест Муствеэ был для меня игрушечный магазин, то есть не магазин, а отдел игрушек в левой части двухэтажного белого универмага. Как и всех детей, меня привлекали полки с игрушками. В течение лета 1965 года бабушка приобрела там для меня четыре подарка. Самый памятный – куколка-пупсик Катя, для которой мы шили одёжку. Катя до сих пор живёт у меня, одетая в жёлтенькое платьице, башмачки и шапочку, сшитые бабушкой.

Чуть подальше универмага, на противоположной стороне Тартуской улицы, находится православная Никольская церковь, которая в годы моего детства почти полностью скрывалась высокими деревьями, росшими в ограде храма.

В самом центре Муствеэ стоял маленький деревянный хлебный магазин. От него всегда вкусно пахло хлебом и кондитерскими изделиями. Одна из продавщиц, особенно благоволившая к бабушке, при нашем посещении магазина угощала меня карамельками.

Мне нравился деревянный висячий мост через муствеэскую речку, находившийся за зданием клуба. Иногда я просила бабушку пройтись по нему, чтобы покачаться. А в заречном районе мы бывали очень редко.

Однажды мой младший брат, которому тогда было четыре года, сказал: «Какое Муствеэ большое!» «А что больше: Муствеэ или Ленинград?» – спросила я. «Конечно, Муствеэ!» – без тени сомнения ответил он.

Назад • Далее

В начало